— Ух ты! — не удержал изумленного возгласа Павел, испытав одновременно сложную гамму чувств: солидарную радость за Туманова и комбата, сдержавшего-таки слово, и невольную горечь за себя, обойденного и лишенного заслуженных наград. Но внешне постарался ничем не выдать своего состояния. — Поздравляю вас, рядовой Туманов. От души.
— Сам комбат вручал, — светясь непосредственной простодушной радостью, гордился Витька. — Сказал, что это… молодец, мол, Туманов, настоящий солдат. Матери, сказал, напишет. Чтоб гордилась. Вот…
— Мы тоже вечером отметим, — пообещал Павел. — Обмоем медаль как положено.
— Трое нас было. Еще двое с взвода охраны, — продолжал возбужденно Туманов. — Комбат всем руки пожал. Сказал, что мы… эта… гордость батальона. Вот. А Богдан, гад, смеялся — за дурость! за дурость! Самому ему за дурость!…
— Ничего, теперь язык проглотит, — успокоил его Павел. — Ты шинель-то сними, сейчас Тимчук с Богдановым придут, посмотрим, какие у них физиономии будут.
Тимчук вошедший первым, сразу, от порога, выделил медаль на груди Туманова, но отвел глаза, делано озаботившись расстановкой котелков на печурке. А Богданов, открывший было рот, чтобы по привычке пройтись по адресу напарника какой-нибудь ехидой, осекся, пристыв взглядом к медали.
— Вот те раз, мужики! — притворно изумился Павел. — Поздравьте же товарища с первой боевой наградой. Единственный человек в роте, кто ее имеет. Можно сказать, гордость всего батальона.
Богданов хмыкнул уязвленно:
— Тоже мне — гордость. Да у меня их две было.
И Павел пожалел, осознав, что заигрался, и напрасно ляпнул про гордость батальона. Теперь прилипнет к парню как кличка, начнут его шпынять и к месту, и не к месту.
* * *
Годовщину Октября командиры рот договорились отметить сообща, на территории Корниенко, от которого инициатива, собственно, и исходила. Блиндаж под постоем у Корниенко подходящий, много просторней, чем у Колычева, да и сам Федор, пожалуй, самый компанейский и затейливый из всех командиров рот.
Собрались поздно и недружно. Накануне в батальон поступило сверхобещанное пополнение, а сразу за праздничными днями предстоял перенесенный на новый срок батальонный смотр строевой подготовки. Забот прибавилось. Во взводах стало по шестьдесят-семьдесят человек, каждый ходил по плацу со своей песней.
Колычеву вдобавок поручили зайти за Сачковым, проследить, чтобы тот не забыл прихватить с собой трофейный аккордеон, на котором он играл. Пришли они последними. И встречены были гулом всеобщего недовольства.
— Где вас носит, мужики! Мы тут уже слюнями изошли, — возвышаясь над праздничным столом, освещенным двумя немецкими стеариновыми свечами, закрепленными в снарядных гильзах, укорил их Заброда тоном подлинного огорчения, которому трудно было не посочувствовать. В руке Степан держал солдатскую алюминиевую кружку, глаза на темном при тусклом мерцающем свете свечей лице возбужденно поблескивали.
«Похоже, не только слюнями», — потянув носом воздух, усмехнувшись, подумал Павел.
Он не любил застолий в кругу стихийно возникающих мужских компаний, где есть малознакомые люди и неизвестно, от кого из них каких выкрутасов ожидать. Заурядные попойки, в которые они нередко превращались, сопровождаясь сценами традиционного перепойного неприглядства, когда бывает изрядно выпито и наломано дров, а наутро муторно вспомнить, что говорил и делал, заранее возбуждали в нем неприязненные ощущения и настороженность.
— Если думаете, что нальем штрафную, так это зря, — предупредил Трухнин, вторя Заброде. — Дохлый номер.
Исходя из соображений наибольшего благоприятствования, Павел решительно прошел к столу, намереваясь занять место между Корниенко и Упитом, обезопасив тем самым фланги, и, невзирая на сопротивление заупрямившегося Трухнина — «По ранжиру, Тимофей, по ранжиру!» — втиснулся и сел между соседями.
Между тем тамада металлическим звяком ложки о бок кружки уже призывал к тишине.
— Товарищи офицеры, прошу внимания. Первое слово предоставляется хозяину торжества капитану Корниенко и, надеюсь, будущему генералу.
Федор, смущаясь, поднялся со своего места. Снизу Павел видел, как мелко подрагивает его матовый, чисто выбритый подбородок. И острота волнения передается ему.
— Красивые тосты я, товарищи, говорить не умею. Предлагаю выпить за то, чтобы следующая годовщина стала и годовщиной нашей победы над врагом. Чтобы сорок четвертый год принес нам долгожданный мир и все мы до него дожили. За нее, за победу, и выпьем.
— В точку, капитан!
— За победу!
— За победу!
Выпили дружно, потянулись к закускам.
— Жаль, приемника нет, Москву бы сейчас послушать. Как часы на Красной площади бьют, — вздохнул москвич Наташкин. — Давно не слышал.
— Москву послушать не мешало бы, — согласился Трухнин и добавил в продолжение каких-то своих мыслей: — Есть же люди, кто войну только в кино видит.
— Не завидуй, капитан, в тылу сейчас не сытней, чем у нас в штрафном… — возразил Заброда, вновь поднимаясь над столом. — Ближе к делу, мужики. Среди нас есть недавно награжденные орденами. Ордена не обмыты. Непорядок. Предлагаю обмыть. — Заброда выставил на середину стола свою кружку: — Товарищи офицеры, прошу!
Корниенко, Трухнин, Наташкин и Харин свернули с гимнастерок новенькие, тускло отблескивающие рубиновой эмалью и позолотой ордена, сложили в кружку. Заброда наполнил ее до краев водкой.
— Ну, чтобы не заржавели и не последними были! — Степан пустил кружку по кругу, начав с Корниенко.
Боевые награды, кроме Колычева, имелись у всех присутствовавших. У Заброды — медаль «За отвагу» и Красная Звезда, у Кужахметова, сидевшего по левую руку Заброды и голоса которого Павел еще не слышал, — орден Отечественной войны. В который уже раз Павел почувствовал себя обойденным. Свой орден Красного Знамени Колычев получил еще в декабре сорок первого за отличие в боях по освобождению Тихвина. Его рота первой ворвалась в город, первой достигла центра. Тогда, в сорок первом, это были первые награды в полку, и всех награжденных знали наперечет.
На короткое время, пока обладатели «освященных» орденов прикрепляли их на место, разговор за столом смолк Потянуло дымком раскуриваемых папирос и сигарет.
— Давай, Сачков, сыграй что-нибудь наше, фронтовое, чтоб душа из тебя вон, — предложил Заброда и, не дожидаясь, запел:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Сачков, запрокинувшись навзничь, достает из-за спины с кровати аккордеон, берет пробный аккорд. У него музыкальный слух, он самоучка, но с инструментом они взаимны. С первых щемящих аккордов горло перехватывает спазм.
Живой тоскующий голос фронтовика дает выход всколыхнутому и поднятому из глубин далекого пережитого неугасимому сердечному теплу, необыкновенной проникновенности чувствам, устремленным от сердца к сердцу, разлученным войной. Сколько их, миллионов этих потерянных, страдающих от неразделенности сердец, сейчас направлены навстречу друг другу, сколько болит и томится в призрачной надежде на отдаленное счастье, сколько обмирает от приступов страха, что этого так никогда и не произойдет.
