Предметы имеют над нами необъяснимую власть. Они наполняют нашу жизнь до той поры, пока мы не решаем отказаться от них или оставляем их в прошлом.
Когда посетители расходятся, я запираю дверь, гашу верхний свет и делаю обход.
Выходя из залов, выключаю электричество, и за мной на музей наползает темнота. Последней я осматриваю новую экспозицию. «Я — не отсюда». Поворачиваю выключатель последней лампы и поднимаюсь наверх, в свою пустую — ровно такую же, как утром — комнату.
— Нужно вылезать из скорлупы! Нужно думать о других, заботиться о ком-то! — говорит голос в трубке.
— Я забочусь об экспонатах, тебе это прекрасно известно. Ты становишься жестокой, мама.
— Ты ни к чему не стремишься!
— Возможно. Не знаю.
— Вот именно! Если есть о ком заботиться, жизнь наполняется смыслом, ты начинаешь стремиться к чему-то, а потом…
— И что потом?
— Потом на смену одним заботам приходят другие! С каждой новой заботой жизнь становится богаче!
— А к чему ты стремишься, мама?
— Тебе прекрасно известно, к чему! Я хочу, чтобы ты устроила свою жизнь. Я хочу понянчить внуков до того, как состарюсь и впаду в слабоумие!
— Тебе недолго осталось ждать.
— Уходи из этого ужасного музея! — почти кричит она в трубку.
Роясь в подвале в поисках экспоната, который задумала переместить в основную экспозицию, я натыкаюсь на пластиковую коробку размером с обувную, но почему-то без ярлыка. Разрезав упаковочную ленту, обнаруживаю внутри шесть вилок. Первая мысль — как отнесется к моей находке доктор? Какое выражение появится на его лице, когда он их увидит? Разумеется, это не древние руины, не кости динозавров, но для меня вилки — гром среди ясного неба, перемена участи, и я благодарна неизвестной силе, вмешавшейся в мою судьбу.
Я линейкой измеряю длину вилок, пришпиливаю их к пробковой основе, печатаю маленькие ярлычки. Затем помещаю экспозицию под стекло и несу на второй этаж, ненадолго испытав радость обладания, радость оттого, что простой предмет в моих руках становится экспонатом.
По почте приходит посылка от моего бывшего. В ней экземпляр его романа «В полете, в покое». На обложке нарисован мужчина, держащий за ноги летящую птицу, на титульном листе посвящение: «Ты ведь никогда не верила, что я когда-нибудь его закончу. Знаю, не верила. Но я закончил. Приятного чтения».
За выходные я прочитываю роман, и, должна признаться, он превосходит мои ожидания. То, что я способна оценить его достоинства, кажется мне признаком зрелости. Я больше не испытываю ревности к тому, что оставила позади.
Аккуратно отрезав ножом титульный лист, я отношу книгу в библиотеку.
В следующий четверг я жду доктора, и когда он появляется, я радостно машу ему рукой и жестами даю понять, что у меня для него кое-что есть. Он спокойно ждет, когда я заговорю — такой добрый, голова слегка наклонена, словно выслушивает жалобу пациента, описывающего новый симптом. Внезапно я пугаюсь, что доктору нет дела до моей находки, качаю головой и возвращаюсъ за свою конторку, а он поднимается на второй этаж — металлические части стетоскопа тихо клацают о пуговицы халата.
Проходит совсем немного времени, и внезапно я замечаю взволнованного доктора, который с лестницы жестами приглашает меня подняться. Мы направляемся в дальний угол восточной комнаты, где лежат новые вилки.
Какое-то время мы просто стоим над витриной, и я краем глаза наблюдаю, с каким восхищением доктор смотрит на вилки. По спине ползет приятный холодок.
— Вот, случайно нашла в подвале, — наконец говорю я. — Лежали в коробке без ярлыка. Очевидно, забыли зарегистрировать.
Проходит долгое время, прежде чем он оборачивается ко мне, показывает на вилки и говорит:
— Это… это… просто чудо!
Затем он берет мою руку в свои мягкие ладони. Я никогда не встречала докторов с такими нежными пальцами! Он чуть не плачет от счастья. Удивительно, что на свете еще встречаются вещи, способные так растрогать! Возможно, это скрытое свойство есть в природе каждой вещи? Меня охватывает непреодолимое желание отыскать что-нибудь, столь же ценное для него, только бы доктор не выпускал из ладоней мою руку!
Мы спускаемся вниз, и я жду, что он уйдет, но доктор медлит.
— Дженни, — начинает он, и я не сразу понимаю, что имя написано у меня на груди.
— Да, доктор?
— Зовите меня Келвин, — улыбается он. — Так будет гораздо лучше.
Пауза, я жду продолжения, но он просто смотрит на меня, пока я не догадываюсь переспросить:
— Да, Келвин?
— Я понимаю, что эта причуда с вилками выглядит странно. Но я действительно крайне вам признателен, и вы очень меня обяжете, если согласитесь со мной поужинать.
Наверняка вид у меня оторопевший, потому что он тут же добавляет:
— Не подумайте плохого! Мне хочется объяснить вам свои странности, и я не знаю другого человека, кроме вас, кого вдохновили бы вилки.
Я улыбаюсь и киваю.
— Значит, в пятницу? — переспрашивает он, и я снова киваю, удивляясь тому, как легко согласилась.
В пятницу вечером раздается привычный звонок. Я объясняю матери, что спешу.
— У тебя свидание? — оживляется она.
— Ужин. Еда.
— А могу я узнать, с кем ты ужинаешь? Надеюсь, с мужчиной?
— С мужчиной.
— Какой-нибудь безработный?
— Врач.
— Это хорошо.
— Тебе он не понравится.
— Он уже мне нравится.
— Он немного старше тебя.
На том конце провода повисает долгое молчание.
— Должно быть, ты полагаешь, что это забавно, — говорит она, — но не думай, что я веселюсь вместе с тобой.
И вешает трубку.
У входа в ресторан я почти сразу узнаю доктора, хотя он впервые без халата. Он машет мне рукой, я киваю, мы проходим в зал и садимся за столик. Он спрашивает, как меня угораздило застрять в музее, и я рассказываю про объявление в журнале и собеседования. В этой истории нет ничего захватывающего, но доктор внимательно слушает и улыбается.
Затем он рассказывает о себе. Живет здесь с рождения; кроме тех лет, что учился в университете, всю жизнь работает терапевтом. С тех пор как шесть лет назад овдовел, живет один. Двое детей и трое внуков. Никаких специфических докторских хобби: не лазает по горам, не ходит под парусом, не собирает элитные вина. Баскетбол по вечерам, редкие случайные связи — большего ему не требуется. Любит старое кантри и бульварные детективы.
Не скажу, что наши интересы совпадают, но я радуюсь, что он ничем всерьез не увлечен.
