— Красивый!
— Да. По-своему вы очень красивы. Вы человек спокойный, честный, надежный и добрый, но больше я о вас ничего не знаю.
Тибо посмотрел на Агату, подносящую ко рту вилку со спагетти, и заметил в ней нечто такое, чего никогда прежде не замечал в женщинах. Было время (десять лет назад, двадцать лет назад, раньше?), когда дни, подобные сегодняшнему, должны были быть в порядке вещей, когда многообещающий молодой человек Тибо Крович должен был частенько заглядывать в «Золотого ангела» и даже в «Зеленую мартышку», громко смеяться в компании друзей и пить чуть больше, чем следует; он должен был сидеть в укромной нише у окна, держа за руку какую-нибудь симпатичную девушку, притворяться, что не замечает, как она рисует в воображении картины свадьбы, и думать о том, что утром надо будет послать ей цветы, а на следующей неделе неплохо бы пригласить на свидание ее сестру. Это нужно было делать тогда. Десятки молодых женщин должны были сменять друг друга в его жизни, ежегодно уступая друг другу место на рождественском благотворительном балу — целая вереница добровольных жертв, попавшихся в силки его простыней; и еще — одна, та, которая пришла и осталась бы навсегда и никогда не надоела бы. Только одна. Единственная. Та, которая потихоньку полнела бы в бедрах и раздавалась в талии, та, которая пролежала бы в матрасе ямки и ложбинки, та, которая снова и снова производила бы на свет пухлых, румяных и умных детей — целый дом детей. Это было бы правильно и естественно тогда, но не сейчас. Он упустил свой шанс. Даже самые преданные своему делу садовники из управления городских парков не могут заставить нарциссы цвести в октябре.
То, что он сидит сейчас здесь с такой женщиной, как Агата Стопак, — поразительное чудо, чудо из чудес. И все же это правда. Сейчас, в преддверии первых морозов, после долгого пустого лета, когда у него так и не нашлось времени для десятков женщин, разве что — да и то мимоходом — для двух или трех, что гораздо, гораздо меньше, чем одна, — сейчас он сидит вместе с Агатой. Если в твоей жизни было множество женщин, тут, наверное, есть чем хвалиться, сидя в баре, попыхивая сигарой и покручивая усы; и если была всего одна, одна-единственная, в этом есть что-то прямо-таки героическое; но если их было всего три — и ни одна не задержалась, не осталась, не стала Единственной — это жалко, уныло и скучно. Тибо подумал о них, и ему стало стыдно, потому что сейчас он понял — нет, он понимал это уже двадцать четыре часа, — то была не любовь. Он любил Агату. Он был влюблен в Агату. То была болезнь. А теперь он обрел лекарство.
Агата немножко подалась вперед, склонила голову над тарелкой, открыла рот и положила в него мягкие нити спагетти. Сердце Тибо заколотилось.
— Извините, — сказала она и приложила к губам платок.
— Нет-нет, это вы извините. Я так смотрел… Виноват. — Он так и не смог отвести глаза.
— Только одно, — сказала Агата, чтобы нарушить молчание.
— Простите?
— Скажите мне о себе только одно. Скажите свое второе имя.
— У меня его нет. Я просто Тибо Крович.
— Нет-нет, — решительно сказала Агата, — вы «Добрый» Тибо Крович. Так вас называют. Вы знаете?
— Да, кто-то когда-то мне об этом говорил. Это непросто — жить с таким прозвищем.
— Мими.
— Это ваше второе имя? Мими — ваше второе имя?
— Представьте себе, так звали мою бабушку. Я знаю, имя смешное.
— А по-моему, очень милое.
— Добрый Тибо Крович — никудышный лжец. Теперь ваша очередь. Спрашивайте.
Тибо немного подумал, кроша в руках корку хлеба и внимательно разглядывая потолок.
— Хорошо, — заговорил он наконец, — скажите мне, что нужно для того, чтобы вы были счастливы.
— Это нечестно! Я прошу, чтобы вы сказали свое второе имя, а вы спрашиваете, что нужно, чтобы я была счастлива.
— Извините. Это действительно слишком… Не стоило задавать этот вопрос. Извините.
Агата опустила вилку.
— Я не обиделась. Это хороший вопрос. Я задаю его сама себе и знаете, Тибо, я не нахожу ответа. Понятия не имею, что может сделать меня счастливой. Но ведь должно же быть что-то. Или кто-то.
— Но у вас есть Стопак, — сказал Тибо. Прозвучала его фраза скорее как вопрос.
— Нет, — ответила Агата. И больше ничего.
Они снова посмотрели друг на друга — сколько всего было в этом взгляде! Желание, предостережение, просьба, ободрение — невысказанные, но понятые, рожденные отчасти верой, отчасти же воображением.
— Нет, — сказал Тибо.
— Нет. — Агата снова взяла в руку вилку. — Впрочем, правила игры просты: сейчас моя очередь спрашивать. Скажите, что нужно для того, чтобы вы были счастливы?
— Я? Я и так счастлив. Я абсолютно счастлив.
— О, это хорошо. Это здорово. Только я вам не верю. И не смотрите на меня так оскорбленно. Когда вы последний раз смеялись?
— Да только что. Минуту назад. Вместе с вами.
— А до этого?
Тибо не смог сразу вспомнить.
— Сложно, знаете ли, когда вот так вдруг спрашивают. Но я все время смеюсь. Я смеюсь, честно!
— Ладно, верю. А как насчет друзей?
— У меня множество друзей.
— Это не очень хорошо — иметь множество друзей. Качество здесь важнее, чем количество. К тому же я имею в виду не тех людей, которые знакомы с мэром Дота, а тех, которые знают Тибо Кровича — тех, которым известно, сколько кусочков сахара он кладет в кофе.
— Я пью кофе без сахара.
— Я знаю. Я уже столько лет готовлю вам кофе! А кто еще знает?
Тибо обиженно ткнул вилкой в последний клубок спагетти.
— Что-то мне перестала нравиться эта игра. У вас слишком хорошо получается в нее играть.
Агата прикоснулась к его руке и прошептала:
— Простите меня. Простите. — Затем, когда их пальцы снова сплелись, она спросила: — А сколько сахара кладу я?
— Извините, я не знаю, — пристыженно проговорил Тибо. — Кофе всегда готовите вы…
— Вот видите? — рассмеялась Агата. — Тут вы меня опередили. У вас на одного больше.
Тибо промолчал.
— Теперь спрашивайте вы. Я разрешаю.
Тибо хотелось узнать так много всего, но пока он решил немного притормозить.
— Очень хорошо, госпожа Стопак, тогда скажите мне, сколько кусочков сахара вы кладете в кофе?
— Один. Всего один. Ну что, теперь нас официально можно считать друзьями?
— Думаю, да, — сказал Тибо и наклонился, чтобы поцеловать кончики ее пальцев, но в этот же момент заметил, что к ним направляется Мама Чезаре, и, раздраженно вздохнув, отпустил ее руку.
— Все хорошо? — спросила Мама.
