Книга Прощай, Гари Купер! - Ромен Гари

Он проделал путь от Фрайгера до Альта, через Цорн и Грюнденталь, спустившись по склону Шурра, в три дня и две ночи. Когда вы понимаете, что хотите сжать малышку в своих объятьях и уже никогда не отпускать, это значит, что пришло время сматывать. Кто бы, конечно, говорил, но я все-таки скажу: любовь, она есть. Это не какая-нибудь страшилка, это не фильм ужасов, она правда существует. Вспотеешь тут, думая об этом. Эти шальные деньги слишком дорого ему обходились. Тогда он сказал малышке, что они нашли кого-то другого, кажется, этих табличек «КК» в Женеве пруд пруди. Да, Джесс, они говорят, что у них уже кто-то есть. Пока, да, до завтра. Да, как сможешь. И он смотал. Ведь это — минное поле, эти их кучи денег. Как Таос, или как его там. УФ! Парни в шале объявили ему, что снег на склонах Таля был такой тяжелый и так плохо держался, что там, наверху, нельзя было даже пукнуть, не вызвав тем самым лавину, — что ты, Ленни, тебе жить надоело или что? Да, или что. Но он все равно отправился туда. Ему совсем не хотелось умирать: там, в этой области смерти, еще не все было доделано, оставалось еще много работы, чего-то не хватало, но когда девчонка начинает так на вас действовать, когда она спускает черт знает куда все ваши принципы, необходимо предпринимать решительные шаги. Любовь — это не просто любовь, будь так, все можно было бы легко уладить. Но любовь — это жизнь, которая пытается вас прибрать. Она наводит красоту, старая карга. Но на высоте в три тысячи метров все начинает замерзать внутри, вы уже больше ничего не чувствуете, вам даже удается больше не думать, ни одна глупость не выдерживает: это первое, что замерзает. И еще ему хотелось вновь увидеть Таль, его тридцать километров совершенно пустой белизны, как в те времена, когда можно было построить себе что-нибудь и жить там, никому не давая адреса. Там, на Тале, была замечательная тишина, настоящая, которой нет нигде в другом месте, как, впрочем, нет и возможности услышать что-то в самом деле важное, это есть только там…

Он пообещал кюре, что проводит его до Грюнденского приюта, не дальше, к тому же у него для этого были свои причины. Этот друг был до такой степени задурен своим Богом и религией, что тем самым и вам поднимал настроение: рядом с ним вы чувствовали себя настоящей скотиной, и от этого вам становилось намного легче. Надо сказать, что доминиканец был еще тот лыжник, он не умел дышать и уже на полпути начал судорожно хватать ртом воздух, как задыхающаяся форель, нос у него стал пунцово-красным, а очки запотели от жара его собственного дыхания.

— Перестаньте так пыхтеть, Боже мой. А то нас сейчас лавиной накроет.

— И… хаа! И… хаа! И… хаа!

— А, понятно. Хорошо, я буду идти помедленнее.

— Это… чу … чудесно, эта… маленькая… прогулка! И… хаа! И… хаа! По бокам высились два склона Кляйне Гроссе, блестя на солнце так, что не было видно даже снега, один только лучистый свет.

— Что с вами, Ленни? У вас несчастный вид.

— У меня болит живот. Когда вы выходите на Цорн, перед вами десять, пятнадцать километров пологого спуска — море света, и ничего больше — а дальше маячит Цорн, похожий на белого орла, который сидит, распластав крылья, как бы оберегая своих птенцов, а небо — не просто синее, к какому мы, вы и я, привыкли, но, напротив, такое, какого мы с вами никогда не видели.

— И… хаа! И… хаа!

— Хорошо, привал. Сардины с обжигающим чаем, небо, куда ни кинешь взгляд. Кажется, в Тибете именно так: такая же синь, только поди узнай, так ли. Погоня за синевой может увести вас довольно далеко. Они сидели на снегу, обжигая себе внутренности кипятком, заедая сардинами с хлебом; вот что он обожал больше всего на свете: жирные сардины с хлебом и горячим чаем, вприглядку на всю эту синеву, у которой был победный вид, да, именно победный: он забрался сюда, и никто его, сукина сына, здесь не достанет! Вот тебе и отчуждение. Небо, вот кто настоящий чемпион, не стоило с ним и тягаться. Но сардины того стоили. А потом солнце село за Шлагге, там, где в прогулом году сгинул двадцатилетний итальянец Бассано; однажды, лет через тридцать или сорок, ледник вернет его тело, и его жена придет посмотреть на него, и он будет выглядеть как ее сын, у него навсегда сохранится лицо двадцатилетнего, тогда как ей уже будет пятьдесят или шестьдесят. Тени начинали подползать к ним со всех сторон, как голодные хищники. Слышно было, как падает температура: под настом раздавался хруст. Синева выливалась в сирень, и только орлиная макушка Цорна одна блистала белизной. Доминиканец достал свою трубку — какую-то огромную корягу, и раскурил ее, воздев очи к вершинам своих благоговейных мыслей. Вид у него был весьма забавный: круглое лицо, маленький носик, на котором не хватало места даже для очков. Он вдруг стал серьезным, важным таким, обеспокоенным. Бог. Вечность. Соборы. Эти люди ни о чем другом не могут думать.

— О чем вы сейчас думаете?

— Я думаю, что мой зад начинает отмерзать, Ленни, без всякого сомнения. Что вы смеетесь?

— Ничего. Теперь все отливало серо-фиолетовым, и снег становился противным, назойливым, холод клевал вас во все места, выискивая ваше сердце, а вокруг стояла невообразимая неподвижность, поглощавшая вас, она захватывала мозг, в котором еще болтались концы разрозненных мыслей, где-то, непонятно где, вдали от вас; вы, естественно, продолжали жить, но все это происходило как будто с кем-то другим. Уже не было и следа психологии, ни внутри вас, ни вокруг, и ему уже было до такой степени плевать на все, что он готов был хоть сейчас же развернуться и на следующий день быть в Женеве.

— Ленни, теперь уже не только мягкое место. Все богатство промерзает.

— А что вам до вашего богатства? Вы ведь священник, разве нет?

— Энергия, Ленни. Она там накапливается. Священник ты или нет, тебе без этого все равно не обойтись. — Он прикончил последнюю банку сардин. — Идемте, Ленни. А то я околею.

— Вы боитесь умереть?

— Я боюсь замерзнуть. Ленни пробрал смех.

— Знаете, что я только что выдал внизу? В Женеве? Отказался от шести тысяч долларов. За здорово живешь.

— Да, и почему же?

— Слишком опасно.

— Что, полиция?

— Нет. Девушка. Я чуть было не поддался. Я хочу сказать, что почти уже променял на нее сардины.

— Ужас.

— Я почувствовал, что если останусь с ней еще хоть ненадолго, эта жизнь начнет приобретать для меня значение. Я и правда начинал дорожить ею. По-настоящему.

— Ленни, они сейчас отвалятся.

— Ну, так вы их подберете. Делов-то. Я передумал. Вы сможете один добраться до приюта?

— Да, конечно. А что?

— Я возвращаюсь.

— Вы с ума сошли. Такой путь — ночью!

— Помолитесь за меня. Молитвы, они никогда не срываются.

— Ленни, только между нами: иногда срываются. Редко, но бывает. Не делайте этого.

— Привет. Он полетел вниз. Первые сорок минут прошли как нельзя лучше: он видел перед собой девчонку, ее лицо, она ему улыбалась, и это грело ему кровь, он уже не боялся замерзнуть. Потом стало немного сложнее: нужно было уже думать о ней, чтобы подбодрить себя. Но ночь ясная, фосфоресцирующая, как в серфинге, только эта ночь тебя несет, а не океан, а вокруг плещутся звезды, а не брызги. Ночью все сплошь усыпано звездами. Они сияют повсюду и скрипят сухим снегом на лыжне, и вы скользите по Млечному Пути, попирая галактики и обнимая безграничное пространство, вы мчитесь сквозь Внешние Монголии, где все тихо и спокойно, и лишь ваши лыжи слегка шуршат по снегу, ш-ш-ш, но очень мягко и приятно, как снасти тех парусников, что достигли мыса Горн. Джек Лондон все-таки классный мужик. Величайший из всех живых американских писателей. Вокруг вас уже не было мира, одна только природа. Земля становилась тем, чем ее всегда называли, планетой, и она в самом деле жила в небе, а не в пустоте. «Ш-ш-ш», — шелестели ваши лыжи по Млечному Пути, и миры отражались в сверкающем снегу, и гора иногда поднимала вас, как волна, и выбрасывала в небо, как большие волнорезы на Гавайях, где нашел свою смерть Санди Даррио, свалившись с волны в четырнадцать метров высотой. Некоторые пути к смерти были лишь способом остаться молодым, манерой любить что-то. Созвездия пеной вздымались вокруг него, иногда он оборачивался, чтобы взглянуть, как сухой снег искрами вылетает в ночное небо. Ехать нужно было быстро, не останавливаясь, не раздумывая, иначе — запросто замерзнешь. И потом, ты рисковал подхватить Загадку. Были такие бродяги, которые, слишком долго катаясь ночью среди звезд, подхватывали Загадку, а вместе с ней и Бога, и все, что только можно подхватить, когда заразишься Загадкой; печальное зрелище, когда молодые парни в расцвете сил подваливают к вам с разговорами о вечности, будто предлагают вам ночлег, и ключ уже наготове. И зря вы стали бы объяснять им, что ничего нет, что все это просто морские организмы, ну, вы понимаете, что я хочу сказать, планктон, звезды, это одно и то же, одна наука вокруг, небо, океан, это все научные штуки, материя, электроток, магнитное поле с радиационными поясами, словом, полное дерьмо, иначе и не назовешь, нужно быть настоящим навозником-астронавтом, чтобы разгребать все это. Он сбавил скорость, остановился и уставился носом в море Спокойствия. Смотри-ка, Бетельгейзе.Эту он узнал. Привет, старушка.