Потом до меня дошло, что это вполне осуществимо. Я заметил небольшую калитку около дома. Несомненно, она вела в сад. Я толкнул ее. Она была открыта. Я направился по узкому проходу из поросших мхом кирпичей, разделявшему дома, и вышел в садик. Немного отступил в сторону. Над черным силуэтом уныло поникшего дерева в лунном свете виднелась задняя часть дома, но сам он оставался во тьме. Окна с балконной дверью в комнате на первом этаже выходили в сад. Я на цыпочках двинулся по траве и взялся рукой за дверь. Опять остановился, пока не стихла волна охватившей меня паники. Полагаю, мое дыхание, даже мое сердцебиение были слышны в доме, напоминая шум машины. Я нажал на дверь, просунул в щель палец и резко толкнул ее от себя. Она подалась; не знаю, была ли она отперта или от моего удара в ней сломался какой-то слабый запор. Я широко распахнул створки обеими руками.
Я очутился в темной комнате, слабо освещенной догорающим в камине огнем. Теперь я почти не сознавал, что делаю, и двигался, словно во сне. Очертания предметов расплывались, стоило мне на них поглядеть. Я пересек комнату, открыл белую дверь, мерцавшую передо мной во тьме, и вышел в холл. Тусклый свет от уличного фонаря, лившийся через открытую дверь одной из передних комнат, указал мне ступени. Я начал подниматься по лестнице, хватаясь за перила и ступая как можно мягче и тише. На верхней площадке из-под двери пробивался свет.
На минуту я заколебался. Но затем подошел к двери и постучал. После столь долгой тишины, окружавшей меня, этот стук прогремел как раскат грома. Я подождал, пока он смолкнет. Ответа не последовало, и я открыл дверь. На мгновение свет ослепил меня.
Напротив меня стояла большая двуспальная кровать. Комната была ярко освещена. На кровати сидела Гонория, устремив на меня свой взгляд. Она сидела боком, укутав ноги одеялом. Ее смуглое тело было обнажено, и она показалась мне похожей на резную фигуру на носу корабля. Мне бросились в глаза ее острые груди, черные, спутанные волосы и жесткое, ничего не выражающее лицо, тоже как будто вырезанное из дерева. Она была не одна. Голый мужчина около кровати торопливо накидывал халат. Мне стало абсолютно ясно, что я прервал любовную сцену. Мужчина был Палмер.
Я закрыл дверь и спустился вниз по лестнице.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
На ощупь отыскав выключатель, я зажег свет в холле и вернулся в комнату, через которую пришел. Включил свет и там — в ней сразу загорелось несколько ламп. Кажется, это была белая комната, с книжными шкафами по стенам и креслами, обитыми ситцем. Я закрыл широко распахнутую дверь; оказалось, что я сломал задвижку. Задернул занавески, тоже ситцевые, и направился к камину. На низком столике стоял поднос с двумя бокалами, графин виски и кувшин с водой. Я налил себе виски, основательно расплескав его по столику. Выпил. Потом подлил еще немного, разжег огонь в камине и принялся ждать.
С того мгновения на мосту Ватерлоо, когда я осознал свое чувство, мне казалось, что я стараюсь пробиться сквозь занавес. И вот я внезапно и с совершенно непредсказуемыми последствиями проник за этот занавес. Я не мог опомниться от изумления, меня мучила страшная боль, но, как ни странно, я испытывал неожиданное спокойствие. Я прокрался к ней в дом как вор. И теперь находился внутри, чувствуя себя генералом, выигравшим битву. Они придут, они должны прийти и увидеться со мной.
Я ощущал это спокойствие, эту устойчивость, словно стоял крепко и широко расставив ноги. Но в то же время и растерянность, доходившую до настоящего отчаяния. Я так мечтал встретиться с Гонорией и так глупо полагал, что застану ее одну. Но она была не одна. И это само по себе было тяжелым ударом, независимо от кошмарного выбора возлюбленного. А видеть вместе с ней Палмера было невыносимо. Это пробудило во мне волну страха и замешательства. С чувством прямо-таки физической боли я подумал о том ударе, который нанес им. Как наивно я воображал, что Гонория свободна! Я не сомневался, что она девственница и я стану ее завоевателем, ее первым мужчиной, что разбужу в ней женщину. Конечно, я запутался в сетях собственной глупости. Однако мало кто мог бы себе представить, что любовником Гонории окажется ее брат.
В комнату вошел Палмер. Он тихонько прикрыл за собой дверь и прислонился к ней. Палмер был в черном шелковом халате, надетом на голое тело, и босой. Он стоял у двери и глядел на меня широко раскрытыми глазами. Я тоже задумчиво посмотрел сначала на него, потом на огонь в камине, затем снова на него. Усилием воли я заставил себя не дрожать. Минуту мы молчали. Я налил виски в другой бокал и жестом показал на него Палмеру.
Он приблизился, взял бокал и оглядел его. Похоже, он спокойно и тщательно обдумывал, с чего ему начать разговор. Я ждал, что он скажет. Его первые слова удивили меня.
— Как ты узнал, что я здесь? — спросил он.
После минутной растерянности и мое сознание начало проясняться. Его вопрос раскрыл мне два несомненно связанных между собой факта. Во-первых, Гонория не рассказала Палмеру про эпизод в подвале, во-вторых, он решил, что я приехал в Кембридж, выследив его. Знай он про эпизод в подвале, наверняка мог хотя бы предположить, что преследую я Гонорию. Разумеется, моя страсть к Гонории была немыслимой и неправдоподобной, но, узнав о моей недавней вспышке ярости, психоаналитик мог бы без труда догадаться о ее сексуальной основе. Однако Палмеру не пришла в голову подобная мысль, и он, очевидно, полагал, что я шел по его следу и намерен разоблачить. Меня переполняла благодарность к Гонории. То, что она ни словом не обмолвилась брату, очень кстати и говорит о многом. Я смутно ощутил, что преимущество на моей стороне и не нужно его терять.
— Зачем нам это обсуждать? — отозвался я, надеясь, что он не будет настаивать.
— Ладно, неважно, — сказал Палмер. — Ты нашел то, что искал, и это главное. Антонии все известно? — осведомился он.
Я немного подумал.
— Нет, — ответил я.
— И ты собираешься ей сказать? Теперь я был абсолютно спокоен.
— Не знаю, Палмер, — проговорил я. — Честное слово, не знаю.
Он повернулся ко мне. Его голос звучал очень искренне, а лицо сделалось незащищенным. Таким я его никогда не видел. Он поставил виски на каминную полку и шагнул мне навстречу. На мгновение он взял меня за плечи и слегка сжал. Потом руки его упали. Это был жест мольбы.
— Все это чрезвычайно серьезно, Мартин, — произнес он. — Мы должны во многом разобраться.
Вспоминая наш разговор, я восхищаюсь Палмером. Он с самого начала понял: произошла настоящая катастрофа, она необратима, и тут уже ничего не исправишь. Он не пытался придать другой смысл сцене в комнате наверху, да это было бы действительно трудно. Не старался и преуменьшить ее значение или как-нибудь отвлечь от нее загадочными рассуждениями. Он смотрел мне прямо в глаза, обычно так глядят на победителей или судей. Чем дольше мы говорили, тем больше кружилась у меня голова, и вместе с тем меня все больше охватывало сострадание. И неудивительно: моя позиция была выигрышной, а его нет. Он не ошибся, мы достигли вершины и стали спускаться с горы.
