за пределы своего мирка всех Ненаших. Ни дать, ни взять, государство, — причем
любое, — нынешнего мира.
Разумеется, есть еще одна важная деталь. Конечно, я говорю о меде. Это второе, за что
мы любим пчел (первое, как мы уже разобрались, это наша смутная симпатия к
обществу-близнецу). Сладкие какашки из радиоактивной пыли, собранной,
прожеванной и высранной насекомыми. Удивительно, до чего непоследовательны
люди! Прямо-таки пчелы! Мохнатый паук мало у кого вызывает восторг, а вот
увиденная в саду мохнатая пчелка — прямо-таки повод для торжеств, вечеринки и
барбекю с последующим свальным грехом. А ведь мохнатые насекомые, — что паук, что
пчела, — одно и то же. И если цветы всего мира завянут, смею вас уверить, за 50-100 лет
мудрая эволюция обязательно научит пчел жрать мух, гнилое мясо, пауков, или, к
примеру, дохлых животных. Чем-то тогда будет пахнуть ваш медок, сладкоежки?!
Кстати, о сексе. Отношение к нему у пчел тоже наше, человеческое. Пчелы к сексу или
равнодушны, или не знают в нем удержу, и живут только ради того, чтобы потрахаться
(я о сластолюбцах-трутнях). Или мертвечина, или разврат. Крайности. Только так. То
есть, нормального, — животного! — отношения к сексу как к приятному
времяпровождения, призванному выразить ваши чувства к особи противоположного
пола, да вдобавок и продолжить род, ни у нас ни у пчел нет. И люди и пчелы -
пуритане.
И, как настоящие пуритане, знают только два вида секса: полное воздержание
(антисекс тоже секс) или сластолюбивое, безудержное, похотливое извращение.
Следовательно, — всегда говорю я Ире, — люди вовсе не имеют никакого отношения,
кроме чисто формального, к теплокровным животным.
Мы — насекомые.
Как пчелы. И мы, — мы, люди, и они, пчелы, — обречены на самоуничтожение. Наши
системы обязательно победят все вокруг, весь этот гребанный, мир, после чего пожрут,
— а они уже начинают это делать, — нас самих, и, наконец, самих себя. После чего
планета Земля станет Луной. Без воды, с каменистым пейзажем и двумя недоумками-
астронавтами откуда-нибудь с Альдебарана на своей поверхности.
Остается надеяться лишь на шмелей.
Шмель — прекрасный летающий индивидуалист. Шмель — существо, которое, по всем
законам аэродинамики, не должен летать. Шмель — существо, чья площадь тела гораздо
больше площади крыльев. Шмель — существо, которое живет в одиночестве, и
соединяется в пары только ради любви. Шмель — существо, которое не может летать.
Шмель — тот, кто летает. Шмель — это символ всех, кто не хочет, подобно большинству
людей, быть частью системы. Он живет ради себя. Шмель не создает прибавочный
продукт, поэтому цивилизация шмелей, — а она никогда не появится, поэтому-то я и
ценю шмелей, — никогда не дала бы миру такого явления, как деньги. Шмель
производит и запасает меда ровно столько, сколько нужно ему самому.
Ира где-то вычитала, что шмелю, чтобы, при "неправильном" соотношении площадь
его крылья и тела, летать, нужно ежеминутно съедать плитку шоколада. Мы долго
смеялись: я каждый день вижу шмелей в нашем саду, и ни у одного из них не видел
шоколадной плитки. Это было за несколько дней до того, как мы с Ирой отправились в
салон, и нам вытатуировали на левом плече по большому шмелю.
— Тем не менее, — Ира обрила голову, и тщательно чистила свои солдатские ботинки
на крыльце дома, — мы разводим пчел.
— Это исключительно для того, — терпеливо объясняю я, перекладывая взрывпакеты
из коробки в рюкзак, — чтобы заработать денег. Мы зарабатываем на Системе, чтобы
взломать Систему.
— Как и все революционеры?
— Как и все революционеры.
Мы знаем, что отчасти напоминаем героев "Бойцовского клуба", и это нам даже
приятно. Тем более, что мы и в самом деле похожи. Живем в полузаброшенном доме в
пригороде, собираемся взорвать Систему, умеем производить взрывчатые вещества, и
еще кое-что. Есть и несовпадения. Нас исключительно двое, — индивидуалист,
набирающий группу последователей, смешон, — и мы исключительно здоровы
психически. А на жизнь зарабатываем разведением пчел и продажей меда. Нам по
восемнадцать лет, Ира бреет голову, носит клетчатую рубашку и солдатские, — ей
подарил их я, — ботинки. Она весит 55 килограммов, на 5 больше, чем я. Тем не менее, я
очень мускулист, и вот уже 12 лет занимаюсь дзюдо. Мы часто, — очень часто, -
трахаемся. Живем вместе всего полгода. Мы ненавидим пчел и уважаем шмеля как
символ индивидуализма.
Нормального, здорового индивидуализма, конечно, а не того выблядочного эгоизма,
которым любят козырять адвокаты буржуазного мира.
Я ненавижу Систему по идеологическим соображениям. Ира — по личным мотивам,
которые есть не что иное, как предпосылки к возникновению ненависти по
идеологическим мотивам. Ее бросил парень, с которым она почти не встречалась. Ира
из небогатой семьи, а его родители запретили ему на ней не то, что жениться, но и
просто встречаться. Почему-то переспать с ней они ему не запрещали. Еще бы. Что
значит кусок бедного мяса для душевного равновесия их драгоценного мальчика. Вся
эта история травмировала Иру. Сейчас он ездит на учебу в самый дорогой университет
Молдавии на новой иномарке "Пежо". Или "Вольво". Не помню. Всегда презирал
машины. Я вообще презираю вещи и тех, кто придает им значение.
Компьютеры, машины, дома, столы, вилки, гробы, корабли, блокноты, колокольни,
музеи, квартиры, рестораны…
Какая разница, что взрывать?
Вечером мы собираемся забросать бомбами местный "Макдональдс" и галерею
современного искусства, украшенную ткацкими станками 19 века. Чтобы не было
жертв, мы собираемся взорвать их взрывпакетами. Значит, осколков не будет.
Мы готовимся к этому, сидя на скрипучем крыльце нашего дома. Крыльцо выходит в
