– Ну что, нашла Мастера? – спросил он. – Это, конечно, Толстой? Хорошо, что я их секту не накрыл. Впрочем, это сделать никогда не поздно.
– Ты имеешь в виду тайное общество «Атон»? – уточнил Агранов. – А кто книжки писать будет? В этом «Атоне» из всех наших писателей разве что один Шолохов не состоит. И не только писатели.
– Смотрите внимательнее. – Лилит загадочно усмехнулась. – Кого я поцелую, тот и есть Мастер. Целованием укажу его.
Она вошла в столовую, налила две мадерных рюмки красного, ароматно–терпкого портвейна и неспешной уверенной походкой направилась в сторону классика. Неожиданно, не дойдя до него, она остановилась и наклонилась к Михаилу Афанасьевичу.
– Выпьете со мной на брудершафт, добрый человек?
Тот еще не получил ответа от Толстого насчет денег, а, кроме того, твердо решил найти жену и отправляться домой. Но, увидев, кто к нему обращается, загорелся ярким румянцем. Он даже растерялся, но обстановку разрядил Толстой.
– Надо говорить не «выпить на брудершафт», а «выпить брудершафт». Пей, Булгаков, чего ждешь? С такой красавицей можно и яду выпить. Итак, брудершафт! Мне, старику, уже не предлагают.
И отвернулся с деланной обидой. Михаил и рыжая искусительница сцепились локтями, осушили рюмки до дна и слились в жарком поцелуе. Булгаков не понял, что показалось ему более терпким: вино или поцелуй. Больше всего в этой женщине поражало ее лицо. Черты его, резкие и угловатые, могли показаться неправильными и даже отталкивающими. Но, казалось, они обладают какой-то колдовской силой. А в сочетании с огненными глазами были более притягательными, чем нежные прелести иной красавицы. Булгаков почувствовал, что не в силах сопротивляться ее магическому напору.
Созерцавшие эту сцену Сеня и Яня недоуменно переглянулись.
– Она ничего не перепутала? – протянул Гендин.
– Лилит никогда ничего не путает, – вопреки сказанному в голосе Агранова не было привычной уверенности. – Ты хоть знаешь, кто это?
Гендин наморщил лоб, вспоминая.
– Кажется, его фамилия Булгаков. Какой-то недобитый белогвардеец из Киева. В «Гудок» фельетоны пишет. Но как же так я был уверен, что Мастер – это Толстой.
Лицо Агранова стало решительным. Уголок рта исказила презрительная усмешка.
– Уверен он. И что с того? Я тоже так думал. Но если Лилит указывает на Булгакова, значит, он и есть Мастер. Согласно моему досье, он тоже в «Атоне» состоит. Мутная личность, откровенно говоря. К тому же, не то масон, не то тамплиер. Тащи-ка сюда мелкую «гудковскую» шелупонь. Расспросим их подробнее, что это за Булгаков и с чем его едят.
* * *
Из соседней залы слышались звуки пианино, и Булгаков заглянул туда. В зале было крепко накурено, табачный дым ел глаза. В углу залы кто-то наигрывал на рояле фокстрот, гости топтались в центре помещения, прижимая к себе дам. Танцевали они на ковре, что было на редкость неудобно.
Булгаков спросил себя – кого он надеется здесь найти? Свою жену или рыжую колдунью, которая, подарив ему поцелуй, моментально исчезла. Он сразу заскучал. Даже благоприятное решение Толстого дать ему взаймы миллиард, не произвело на него никакого впечатление. А случись это десятью минутами раньше, он бы, наверно, запрыгал вместе со стулом, сшибая хрустальные подвески люстры.
Навстречу ему попался Женя Катаев, изрядно подшофе.
– Ты мою жену не видел? – остановил его Михаил.
Тот выкатил на него удивленные глаза.
– Зачем тебе жена? Вон, соблазни княгиню Белорусско–Балтийскую и женись на ней. Она недавно из Германии, еще никого не знает. – Он указал на скучающую в кресле Любу Белозерскую. – А жена твоя наверняка с Додиком Кисельгофом где-то целуется.
– Дурак!
Булгаков отвесил будущему автору «Двенадцати стульев» звонкий щелбан. Тот не обиделся, только потер лоб и посоветовал:
– Ищи и обрящешь. От жилетки рукава и от мертвого осла уши.
И отправился вдоль по коридору. Булгаков тоже вышел. В коридоре он едва не наткнулся на небрежно одетого типа. Лицом грубой лепки и всклокоченной бородой тот напоминал великого художника и скульптора Микеланджело Буонарроти. К слову сказать, незнакомец со знанием дела разглядывал шоколадную статую девицы, державшей в руках электрическую лампочку.
– Боже, как она прекрасна! – чуть слышно бормотал он.
Булгакову тип показался необычайно интересным.
– Вы, случайно, не художник? – поинтересовался он. – Скульптурой не занимаетесь?
Тот неохотно отвел взор от статуи и представился со значением:
– Я кооператор, из Тетюшей. Меня зовут Василий Петрович. А вас?
– А меня нет, – буркнул донельзя разочарованный Булгаков и пошел дальше.
Он упорно искал жену и нигде не находил. Что самое неприятное, подлеца Дэви Кисельгофа тоже нигде не было видно. Среди танцующих его не было. Неужели они и правда где-то уединились? Развивать тему не хотелось. С замиранием сердца писатель приоткрыл очередную дверь, что вела в кабинет адвоката Каморского, и осторожно заглянул.
В кабинете царил полумрак, горела только настольная лампа. Худощавый чекист Сеня вел негромкий разговор с «гудковцами» Валей Катаевым и Илюшей Ильфом. Булгаков хотел было исчезнуть так же незаметно, как появился, но тут вдруг понял, что говорят о нем.
– Булгаков? – удивлялся Ильф. – Нет, ну что вы хотите от Миши? Он только–только скрепя сердце признал отмену крепостного права. А вы хотите сделать из него строителя нового общества. Это даже смешно!
Его горячо поддерживал Валентин Катаев. До сих пор Булгаков считал его товарищем и иногда называл Валюном.
– Миша был и останется фельетонистом, – повторял Валюн. – Когда мы узнали, что он пишет роман, то восприняли это как какое-то чудачество. Его дело – строчить сатирические фельетоны. Читал он нам как-то свою «Белую гвардию», но на нас это не произвело впечатления. Мне это показалось на уровне Потапенки. И что это за фамилия такая – Турбины. – Он помолчал немного, размышляя. – Да Мишу и фельетонистом настоящим не назовешь. Он остался на уровне «Русского слова», скажем, Амфитеатрова или Дорошевича. Но Дорошевич хоть искал новую форму, а Миша ничего не ищет. Мы смотрим на дореволюционных фельетонистов критически, а для него они – идеал.
Если бы это было произнесено в кругу коллег и товарищей, то звучало бы совсем не так, как в интимной беседе с полковником ОГПУ. Булгаков кашлянул. Все в кабинете посмотрели на него. Катаев вздрогнул и покраснел.
Булгаков взглянул на Катаева с укоризной и печально вздохнул:
– Ах, Валя, какой же вы, однако, жопа!
И среди воцарившейся тишины продолжил свой путь по бесконечному коридору. Возле библиотеки он невольно задержался. Из комнаты доносились звуки чарующего мужского голоса. Кто-то пел.
– И за что–о-о я люблю тебя–а-а, эта тихая но–о-очь…
