Я здесь, совсем рядом, с тобой, всегда, в любой момент. Сначала я освобожу твоих подружек, а потом и тебя, забвение близко.
Я недолго раздумывала: конечно, это было глупо, но себя не переделаешь. Я зашла в первый попавшийся бар, распахнувший мне свои объятия, и проглотила одну за другой три рюмки кальвадоса.
20
Кем я была на самом деле, а? Многие ли могут ответить на этот вопрос? На самом деле, сказала я себе, заказывая четвертый и последний кальвадос, я всего лишь нищая бродяжка, алкоголичка и существую только здесь и сейчас, не завтра, не у «Веплера», а главное – вот что надо помнить! – все это не важно. Даже если допустить, что меня распилят ножовкой, это не важно – или, скажем, не особо важно. Смерть Квази, Жозетты и той, другой, – вот что особо важно, потому как они умерли вместо меня. У них и так-то никогда ничего своего не было, а теперь их облапошили даже со смертью. Это было отвратительно. И он за это заплатит.
– Ты за это заплатишь! – заорала я, чтобы он услышал, если уж он сидел у меня на хвосте. – А если желаешь со мной поговорить, я буду у «Веплера»!
Я оставила на столике пятисотфранковую банкноту, зычным голосом приказала примчавшемуся гарсону оставить сдачу себе и вступила на террасу «Веплера», как на захваченную территорию. Ксавье уже был там. Я сделала ему знак, что сейчас вернусь. Спустилась в туалет и умылась кремом «Нивея». Сняла берет. Я была Доротеей-воительницей в розовом, желтом и бирюзовом, с выставленными напоказ поседевшими волосами вместо открытого забрала. Я села напротив Ксавье, который встревоженно спросил, все ли в порядке. Я почувствовала, что смотрю на весь мир разъяренным взглядом, я готова взорваться при первом удобном случае – и, постаравшись говорить спокойно, заявила:
– Надо остановить резню.
Он так распахнул свои глаза изумленного идиота, что те едва не повисли в воздухе; в мозгах у него воцарился полный вакуум, и только я собралась наорать на него за все бессмысленные убийства, за мое безнадежно запутанное прошлое, как вдруг увидела темные тени у него под глазами, восковую кожу, искривленные в страхе губы, и во мне всколыхнулись такие залежи материнской тревоги, о которых я никогда и не подозревала:
– Что-то не в порядке, Ксавье?
– Это не важно, Доротея. Не хочу досаждать вам своими маленькими личными проблемами.
Он постарался выдавить улыбку, которая шла ему не больше, чем джоггинг с блестками.
– Знаете, я вас едва узнал. Настоящая метаморфоза. Вы выпили, да? Может, и мне…
Я пискляво засюсюкала:
– Бедный мой Ксавье, не стоит ни в чем следовать моему примеру. Я худший пример из всех возможных. Поверьте. Я не должна была пить. Но ночь была тяжелой… – Я упала головой на стол, рыдая, потом выпрямилась, вытерла лицо и нарочито ровным голосом сказала: – Нет, расскажите лучше о ваших делах. Меня это отвлечет от моих.
Лицо его исказилось и снова пришло в порядок. Я заказала два двойных эспрессо – и слава богу, что я сидела, потому что его рассказ затянул тучами последний клочок ясного неба, который мне оставался.
В ночь накануне Ксавье выступил против своего приемного отца и держался, не сдавая ни пяди: в результате он получил ответы на все «почему и отчего» жизни, исполненной низости.
Этот мужчина, Хуго, мой Хуго, которым все так восхищались за то, что он взял на себя заботу о брошенном ребенке, который боролся за то, чтобы ребенка позволили официально усыновить, и выиграл, хотя был холостяком и жил один, – какую же цель он на самом деле преследовал?
Еще маленьким Ксавье ни в чем не нуждался, и особенно в любви, проявлявшейся в ласках, которыми осыпал его Хуго.
Ребенок боготворил Хуго и принимал от него все, в зачатке подавляя попытки мятежа, которые свидетельствовали бы о его неблагодарности. Как можно в чем-то отказать своему благодетелю?
Много лет ощущение, что он не такой, как все, и глубоко скрытое страдание от того, что ему приходится выносить, отделяли Ксавье от остального мира – и Хуго всячески поддерживал эту изоляцию. Учеба на факультете стала первым шагом к независимости. Пусть ему еще не хватало мужества противостоять приемному отцу, он все же начал его судить, а вчера, благодаря мне, нашел в себе силы все ему высказать.
– Да, благодаря тебе я обнаружил, что мой палач уязвим. Он тебя боится. Я сразу понял, что мы союзники, что вместе мы можем уничтожить Хуго.
Тон у него был пылкий. Его глаза взывали ко мне, толкая на бог знает какие подвиги.
Кальвадос испарился из моих вен. Я не просто протрезвела – во мне все оборвалось. Когда же Ксавье упал головой на стол, лепеча голоском обиженного ребенка, что ему стыдно, так стыдно, то мне стало стыдно за саму себя, старую дуру, влюбившуюся в мальчишку, которому нужна совсем другая, глубокая и бескорыстная любовь, та, на которую вправе рассчитывать каждый ребенок.
Да, нечто новое распускалось на моей заброшенной земле, столько лет остававшейся под паром. Маленькое зернышко уцелело от засухи и бодро высунуло носик. Я ощущала, что приобретаю необычайную ценность. Салли была костылем для инвалида. Ксавье вернул мне мою целостность.
Какое-то время я гладила его по голове, от души радуясь, что моя кожа уже не шероховата, как наждак: прикрыв глаза, я сосредоточилась на внутреннем ощущении огромного покоя, которое изо всех сил стремилась ему передать.
Наконец он выпрямился – невероятно гладкий, ясноглазый, с припухлой верхней губой. Ах, молодость!
– Простите: я никогда никому об этом не рассказывал, и сейчас мне настолько легче. Я больше не один. Вы представить себе не можете, что это для меня значит. Доверять полностью… Спасибо, Доротея.
Он нежно сжал мои ладони.
Я еще ничего не сделала для него. Я даже не рассказала ему о моей встрече с Хуго, ни о моей убежденности, что Хуго как-то связан с тремя убийствами. Он прервал меня, едва я открыла рот, и, не слушая, одним движением руки отмел все мои доводы.
Он все слышал. Россказни Хуго были полной брехней. После моего ухода он позвонил Берковье и заявил ему дословно следующее:
– Я все уладил. Она клюнула.
Ксавье добавил, что лжец еще не обязательно убийца, но Хуго явно хотел сохранить в секрете нечто, о чем я, Доротея, знала.
В сущности, не было никаких доказательств, что он заказал мое убийство. Возможно, мне не грозит никакая опасность. Но у него должна быть чертовски весомая причина дурить мне голову.
Надо было рассказать ему о том, как я провела ночь, о смерти Квази, о недавнем послании, не оставляющем никаких сомнений. Я точно была мишенью, а на свободе расхаживал маньяк, который следил за мной с того дня, когда я услышала голос Поля.
Мы долго сидели в молчании. В любом случае добавить мне было нечего, потому что я не имела ни малейшего представления, за какую ниточку тянуть, чтобы размотать клубок. Все было непостижимо.
