— Тебе бы это помогло, но мне не поможет. Поверь, мне гораздо легче справляться с такими вещами самому. Я знаю, что не виноват, что лично со мной все это никак не связано. Все я знаю. Но понимаешь, может, если бы я никогда об этом не вспоминал, у меня было бы больше проблем. Но я точно знаю: этого для меня больше не существует.
— Неизвестно, — сказала Пола. Она выпустила мою руку и села прямо. — Я не собираюсь уговаривать тебя идти к психотерапевту, просто выслушай меня, хорошо? Я лично считаю, лечение тебе поможет, но не хочешь — не надо, это целиком и полностью твое дело. С таким настроем все равно ничего не получится. Но тебе обязательно нужно больше говорить о своих чувствах. Если ты не будешь откровенно обсуждать то, что тебя мучит, это приведет к возникновению у тебя других проблем.
— Но разве сейчас мы этим не занимаемся… не разговариваем по душам?
— Я говорю о том, что это надо делать постоянно. Отныне мы не можем просто… Вот, обрати внимание, как мы живем. Я не помню, когда в последний раз мы серьезно разговаривали. Нам нужно стать ближе. Так, как мы ведем себя, супруги себя вести не должны — это плохо. Особенно сейчас — со всей этой безумной историей, с этим убийством. Тебе еще предстоит столкнуться с массой проблем — очень неприятных проблем, — и нельзя, чтобы ты копил их в себе.
Пола опустила голову, и я вдруг понял, что она плачет. Внезапно все встало на свои места. Вот в чем была ее «большая проблема», о которой она говорила со своим психотерапевтом, но никак не хотела делиться со мной. Это также объясняло, почему она все время повторяла, что ей «трудно сходиться с людьми».
Некоторое время Пола молчала, потом она рассказала мне, что, когда ей было девять, она подверглась сексуальным домогательствам со стороны своего дяди Джимми. Всякий раз, когда Пола оставалась ночевать в доме своей кузины, Джимми велел ей показать ему домашнее задание. Потом он вел ее в свой кабинет, объяснив своей дочери, что им не нужно мешать. После того как Джимми помогал Поле сделать домашнее задание, он требовал, чтобы она рукой доставила ему удовольствие. Пола никогда не жаловалась на Джимми, и причины тому были самые обычные — чувство вины, страх, стыд, — но, в отличие от меня, она долгие годы жила с этими воспоминаниями. Подростком она прекрасно, до мельчайших подробностей, помнила все, что с ней происходило.
— Я рада, что не стала подавлять в себе эти воспоминания, — сказала она, — иначе кто знает? Вдруг я стала бы наркоманкой или проституткой. Или вообще сошла с ума.
Но пережитое продолжало травмировать ее. В семнадцать лет у нее вдруг прекратились месячные, и врач поставил диагноз «состояние, граничащее с анорексией». В старших классах ей было трудно встречаться с мальчиками, поскольку она шла на отношения с теми, кто был с ней жесток, оскорбляя ее словами и действиями. Когда она закончила школу и поступила в колледж, у нее начался роман со мной, и ей показалось, что все позади. Но потом, после того как мы поженились, душевные травмы опять дали о себе знать.
— Не хочу подыскивать себе оправданий, — сказала Пола. — То, что я изменяла тебе, было глупо и причинило тебе боль, и это, наверное, самая большая ошибка моей жизни. Но я, по крайней мере, сумела понять, почему я так поступаю, и если бы не психотерапевт, я бы никогда этого не поняла.
Она замолчала и сделала глоток чая. Я потянулся через стол и взял ее за руку.
— Бедная ты моя, — сказал я.
— Не нужно меня жалеть, — ответила она. — Если бы я могла прожить свою жизнь заново, я оставила бы все как есть. Я поняла: то, что сделал со мной дядя Джимми, — часть моего «я». Если бы не он, я была бы совсем другим человеком, а я не хочу быть другим человеком — я нравлюсь себе такой, какая я есть.
Я подумал, что весь этот психоаналитический бред засел в ней гораздо глубже, чем мне казалось. Я сказал:
— Почему ты мне сразу об этом не рассказала? Я мог бы… ну, не знаю… мог бы помочь.
— Как-то раз я хотела с тобой поговорить, но не смогла. У нас ведь всегда были проблемы с общением — это не сейчас началось. Вот почему мне так необходим врач. Кроме доктора Кармади, ты — единственный, кому я об этом рассказала.
— Ну вот, сейчас все уже в прошлом — и для тебя, и для меня, — сказал я, нежно поглаживая ее руку. — Жизнь продолжается.
Она отдернула руку.
— Для меня ничего не в прошлом. Может быть, для тебя это в прошлом, но для меня это никогда не будет в прошлом. Не хочу преуменьшать того, что пережил ты, но ты вообще хотя бы отчасти можешь представить, через что пришлось пройти мне? Этот парень, Майкл Рудник, не был твоим родственником. А можешь вообразить, каково это — иметь родственника, который тебя сексуально растлевает? Видеть, как твои родители считают его отличным человеком, и знать, что он на деле законченный мерзавец? Не думаю, чтобы тот, кто сам подобного не испытал, мог это понять. Ты в каком-то смысле еще счастливчик.
— Счастливчик?
— Ну, счастливчик — не то слово, но тебе повезло. У тебя была возможность взглянуть Майклу Руднику в лицо, прежде чем он умер. У меня такой возможности не было. Мой дядя умер через год после того, как переехал в Чикаго. Просто однажды утром косил траву на заднем дворе и упал замертво. Когда я об этом узнала, то плакала несколько дней. Представляешь, до чего надо было меня довести! Я в полном смысле слова лила слезы из-за этого поганого извращенца. Честное слово, я прекрасно понимаю, почему ты в тот день пошел к нему в офис. Я тысячу раз представляла, как встречусь со своим дядей. Посмотрю ему в глаза и скажу: «Убоище, сволочь мерзкая, как ты мог делать такое с ребенком?» А иногда рисовала в своем воображении, как он сидит в кресле в кабинете, в том же самом кресле, куда обычно сажал меня, когда… Не важно, вот он сидит там, курит свою вонючую сигару, а я подкрадываюсь сзади с удавкой, вроде тех, что используют мафиози. Я набрасываю удавку ему на шею и тяну, тяну так сильно, что его прямо отрывает от кресла. Я смотрю, как его огромная лысина становится фиолетовой, потом он перестает сопротивляться, и я тогда отпускаю удавку, и его жирная, страшная туша валится назад в кресло.
К лицу Полы неожиданно прилила кровь, как будто ее саму душили. Очевидно, она живо представила, как убивает дядю Джимми, и я вспомнил нахлынувшее на меня чувство приподнятости, когда на стоянке я бросился на Рудника с ножом, — словно на несколько секунд я покинул собственное тело и наблюдал самого себя со стороны. Нечто подобное вроде бы происходит с людьми перед смертью. Я почувствовал, что очень хочу рассказать Поле правду. Может быть, она поймет, что толкнуло меня на это, и тогда мне не нужно будет больше ничего от нее скрывать.
Но вместо этого я сказал:
— Я рад, что ты этого не сделала.
— Почему? — лицо Полы было залито краской.
— А если бы тебе не поверили? Тебя бы посадили, и твоя жизнь кончилась бы из-за какого-то сраного извращенца.
Пола плакала. Я обошел вокруг стола и притянул ее к себе. Через несколько секунд она тоже обняла меня, и мы долго сидели, обнявшись.
