Тем не менее я прекрасно понимаю, что имел в виду Гвидо, цитируя местного спортивного врача и тоже альпиниста Карлиса Миллерса: “Когда я возвращаюсь с гор, я опять попадаю в болото человеческих отношений”.
…От альплагеря Адыл-Су (откуда мы ходили на Зеленую гостиницу с Виатау и Гумачи и на Поляну кошей с ледником Кашка-таш) до Азау нас двумя порциями (все с рюкзаками не влезали) подкинули на раздолбанном уазовском микроавтобусе. Дальше были две очереди канатки (сплывают назад-вниз елки, пояс альпийских лугов, скальные экспрессии цвета плохого кофе; примодненный питерский сноубордист Саша тычет в стекло: “Вон там мы в прошлом году катались, а там вон – вообще фигня…”) до станции “Мир” и креселка до “бочек”: жара и бешеное сверкание снега, по горло в коем предстоит колбаситься еще три дня. “Бочки” по-цивильному называются станция Гарабаши, но там и в самом деле что-то вроде здоровых цистерн: они отапливаются, и в них живут. Мы оттуда еще полтора часа топали по снегу вверх – на высоту 4100, к “Приюту одиннадцати”, некогда (аж с 1939-го!) самой высокогорной гостинице в мире, дотла сгоревшей в девяносто шестом.
К две тыщи второму, с ослаблением постсоветской депрессухи и скачкообразным оживлением горно-туристической активности в этих местах (лыжники и сноу-бордисты из числа безбашенных – вроде питерца Саши – страшно любят склоны Эльбруса за необорудованность и бесконтрольность, а альпинисты-“чайники” со всего мира повалили, говорят, после американского бестселлера “Seven Summits”, где высочайшая вершина Европы помянута в числе титульных гор, на которые может взойти непрофессионал) на фоне утверждения коммерческого мышления, “Приют” стали потихоньку отстраивать, а метрах в пятидесяти, возле камней с бесчисленными привинченными табличками в память бесчисленных гробанувшихся в этих местах (с цитатами из Высоцкого, разумеется), украинец Валера с напарником из местных сколотили фанерную хижинку на пару десятков койко(полко-, точнее)мест, сдаваемых по пять баксов в сутки.
В хижинке этой мы и провели два отведенных Зигисом на “аклимуху”, акклиматизацию, дня (на второй для тренировки сбегали к Скалам Пастухова – примерно 4800 – где обнаружили живущих в палатке итальянцев). Валера, обладатель той смеси обаяния и ненормальности, что в горах встречается столь же часто, сколь редко внизу, облегчал нам происходящую от смены давления и низкой насыщенности воздуха кислородом головную боль повсеместным в Кабардино-Балкарии пивом “Терек” (а к вечеру дня восхождения подогнал превесьма недурственного марочного коньяка “Эльбрус” производства завода в г. Прохладный, выпитого за покоренную одноименную гору из термокружек) и перемежал обязательные для профи в присутствии лохов жуткие истории про обморожения и провалы в трещины рассказами – абсолютно серьезно-искренними – о собственном общении с представителями внеземных цивилизаций. Жили Валера с напарником в лежащем неподалеку на склоне корпусе грузового вертолета.
На вторую ночь мы подорвались в два, мало что спросонья соображая, слопали сооруженный экспресс-методом дежурными квазизавтрак и, нацепив кошки, похватав палки и штурмовые рюкзачки с привязанными к ним ледорубами, включив налобные фонарики, выползли – в испещренную громадными, ничего не освещающими звездами темень и пахнущий почему-то морем июльский мороз.
…Двугорбая чудовищная масса Эльбруса (правда, отсюда, с юга, видны на самом деле не две его вершины, а какая-то одна с прилагающимся несущественным выступом) сдержанно белеет перед и над. Сдержанный – вполголоса – хруст наста: размеренный, не торопиться, не сбить дыхания, впереди хренова туча часов подъема. В луче “Петцла” – только ноги впереди идущего в бахилах.
Снег еще плотный, смерзшийся, двигаться по нему удобно: в том и смысл выхода затемно – успеть завершить подъем, пока снег не разрыхлило зверское горное солнце, не позволяющее снимать специальных, очень темных очков с наглухо закрытыми боковинами, от которого кожа сходит слоями, несмотря на “фактор восемнадцать” (уже в сортире поезда Кисловодск – СПб я перед зеркалом снял нижнюю губу целиком); пока ты не проваливаешься по пояс при каждом шаге. И – сначала еще не было ветра, еще можно было жить…
Ветер поднялся скоро, перед рассветом. Перед отменяющим весь предыдущий визуальный опыт инопланетным (привет Валериным контактерам) рассветом, подобного – и в самом отдаленном приближении – какому ни за что не представишь даже, не побывав здесь… Просто идешь, идешь, хрустишь, пыхтишь, в какой-то момент оборачиваешься – и на фоне безоблачной, ничем уже не стесняемой вширь темной, но зыбкой синевы видишь подспудно занимающиеся обморочно-розовым ребристые ледяные вершины Большого Кавказа, коим несть числа: ПОД СОБОЙ – ВСЕ!
Ветер поднялся – и уже не прекращался. Не ослабевал даже ни на секунду. Он стал. Стал быть. Мощный, ровный, одинаковый, ни обо что не запинающийся на громадном голом пространстве, где – только свет, снег и вялые теплокровные козявки в горе-тексе…
Команда наша окончательно распалась уже на Скалах Пастухова. Латышская семейная пара из числа золотой молодежи, поехавшая сюда в свадебное путешествие по зову продвинутой моды, повернула назад даже еще раньше. Кто-то отстал. Кто-то ушел вперед (Райвис по кличке Терминатор – далеко вперед). С Илюхиной девицей сделалась истерика, и они тормознули на Скалах – выяснять отношения. Я пер без остановки по одной исключительно причине – чтоб не околеть от холода.
Больше всего мерзли руки и ноги. Гипоксия (несмотря на всю аклимуху): башка трещит, тошнит, дыхания не хватает. Впереди – часы и часы (семь часов двадцать минут понадобилось в итоге лично мне) по все увеличивающему крутизну склону…
Тут уже не ждешь своих. Тут не пытаешься никого опередить. Тут если доходишь – то только в собственном индивидуальном темпе. Который если поймал – думаешь лишь о том, чтоб с него не сбиться. Смех смехом, но я по сто раз, как считалку, повторял про себя из “Брата-2”: я-узнал-что-у-меня-есть-огромная-семья… и-тропинка-и-лесок… вдох-выдох… в-поле-каждый-колосок…
Язык на плече, глаза на лбу. Хэкаешь, как собака. Мокрый как мышь – от пота. Промежутки между остановками для того, чтоб отдышаться, вися на палках, уменьшаются в обратной пропорции к возрастающей длительности этих остановок.
Хха-хха-хха… Пош-шел! …Речка-небо-голубое…
Небо без единого облака при полыхающем солнце – вовсе не голубое: то ли в глазах темнеет от усталости, то ли космос близко.
Это-родина-моя… Всех-люблю-на-свете-я…
Я обогнал Зигиса. Обогнал Яниса с Солвейгой. Где-то впереди были Райвис и Артур – я их не видел. Не видел никого из наших. Но чувство полной отдельности возникло еще гораздо раньше.
Не потому, что никого не было вокруг: в поле зрения – и впереди, и сзади – постоянно виднелось как минимум по одному человеку (если даже Эверест ломанувшиеся на него туристы уже успели загадить до получения им прозвища “самой высокогорной помойки в мире”, что говорить про столпотворение “в сезон” на Эльбрусе – в тот же день, что и мы, на Западную вершину взошло десятка три пиплов), да и идешь по протоптанному следу (можешь даже к вешкам не приглядываться), по обе стороны от которого то и дело обнаруживаются потеки мочи и рвоты (гипоксия!)… А потому что результат тут все равно ни от кого, кроме тебя, не зависит.
