Всем скажи, и все меня простите. Братец Андрей, не обидь Парасковьи и другим не давай; если станут брать, прокляты будьте. Прости, Пашенька, и меня, и меня грешника простите, Иакова. И еще проходили осьмого числа, да не могли. Яков Елисеев». Стало быть страдальцы жили на острове более пяти недель.
— Так вот, вишь ты жизнь-то наша приморская, — перебил хозяин, — где потеряешь — не чаешь, а где и найдешь — не знаешь. Вон и теперь под нами-то, надо-быть, сажен 50 печатных глуби есть. Ладно еще, что вольненькая-то морянка тянет, да Бог милует!.. Ну, слушай же, твоя милость, расскажу я тебе еще старину. Знаешь про Колгу да Жожгу?
— Слыхал, что есть острова в море — Колгуев да Жожгин...
— Супротив последнего острова есть мысок экой небольшой — Кончаковым Наволоком зовется — неподаль от деревни Дураково. Вот на всех местах этих жили три брата: меньшого-то Кончаком звали, так по именам-то их и острова теперь слывут. Вот, стало быть, и живут эти три брата родные, одного, выходит, отца-матери дети; живут в дружбе-согласии. У всех топор один: одному надо — швырнул через море к брату: тот подхватил, справил свое дело, топор ему передал. Так и швырялись они — это верно! С котлом опять, чтоб уху варить — самое то же: и котел у всех один был. Живут-то они этак год, другой, третий, да живут не добрым делом: что сорвут с кого, тем и сыты. Ни стиглому, ни сбеглому проходу нет, ни удалому молодцу проезду нет (как в старинах-то поется). Шалят ребята кажинный день, словно по сту голов в плечи-то каждому ввинчено. Стало проходящее христианство поопасываться. В Соловецкий которые богомольцы идут, так и тех уж стали грабить: уж и чтобы, кажись, баловства пуще. А вот пришел раз старичок с клюкой: седенькой экой, дрябленький, да и поехал в Соловки с богомольцами-то. И пристали они к Жожгину острову, где середний братан жил. И вышел Жожга, и подавай ему все деньги, что было, и все, что везли с собой. Старичок-то клюкой и ударь его, и убил, наповал убил. А по весне приговори лея на сальный промысел, да и Колгу убил, и в землю его зарыли. Да сказывали бабы: из земли-то выходить-де стал и мертвый бы, а лежит, мол, что живой, только что навзничь. И пугает... Долго ли, много ли думали, да гадали и стали на том, что вбить, мол, колдуну, по заплечью-то, промеж двух лопаток, осиновый кол...
— Ну! — привздохнул откуда взявшийся старик-работник, до той поры незамеченный.
— Перестал вставать: ушел на самое дно, где три большущих кита на своих матерых плечах землю держат.
— Ну, а Кончак-от что, третёй-от брат? — опять спросил рассказчика старик-работник.
Но хозяин ответил не прямо, а обратился ко мне, примолвив:
— Старика, гляди, разобрало! Не все тебе, старина, сказывать надо: по ночам вопить станешь. Слушай! Кончак-от такой силы был, что коли сух, да не бывал в бане, что ли, или не купывался — в силе стоит, с живого вола сдерет одним ногтем кожу; а коли попарился, этак или искупался, так знай — малый ребенок одолит. Вот и полюби он попову жену и украл ее у попа-то: та на первых порах и смекни, что богатырь-от после бани что лыко моченое. Она и погонись за ним вдоль берега по морю до Кончакова Наволока, тут он изошел духом, умаялся — помер. Там тебе и могилку его укажут, коли хочешь.
— Будет же, браты, видно, разводы-то разводить: вот и Кильяки! Берись за шест да налегай, старина, на руль-то покрепче! — завершил Егор свои рассказы в самую опасную для нас пору плавания: шли мы узенькой салмой (проливом); саженях в десяти—двенадцати справа и слева тянулся ряд нешироких, невысоких луд, известных в группе своей под именем Кильяков.
В широких щельях этих голых луд забилась земля и уцепились на этой земле искрасна-желтые кусты морошки и вьющейся плющом цепкой, черной вороницы. На одном островку занимались было березки, да, прохваченные в вершинках своих постоянной полярной стужей, изогнулись в горбыль и пошли опять к земле коленами, цепляясь одна за другую плотным, нераспутываемым плетнем. Дал этого сорта березкам поморский народ прозвание ползушек (сланки), а столяры дальних городов России — карельской березы.
На одном острову порадовали уже отвыкавший и притупившийся на морской глади глаз кусты можжевельника, такого же косматого, такого же цепкого, как и на всех остальных пространствах громадного отечества. Большего отыскать уже ничего нельзя было: гранит и один гранит кругом. До ушей доносятся какие-то отрывистые, но покойно высказываемые выкрики хозяина и ответы на них:
— Ткни шестом справа-то!..
— Не хватает.
— Ну-ко слева!
Раздается: «ух», как выражение испуга, и опять слышится: «Не хватает!» Старик чуть не опрокинулся с шестом через борт.
— Впереди-то сувой[14] стоит: эка-бы до нас-то его разбило. Ну да ладно: ткни-ко еще, старина!
— Не хватает.
— Держи, старик, брас немножко, зарочи! Потуже натяни, потуже!.. Отвори брас! Поддай бизани-то! — Ладно, довольно. А ну-ко... теперь ткни шестом-то!.. Ошшо!.. Ладно!..
— Теменца идет: дождя, знать, хочет быть... Ишь нарусок показался: на тоню, знать, поехали!.. Вон и другой, третий! Куда это они?.. А дождя, знать, будет: сильна теменца-то!..
— Пущай будет, нама-ко что?
— Знамо!..
Мы по-прежнему продолжаем пробовать шестом, чтобы не наткнуться на подводную кошку в этом опасном проходе, про который сам хозяин выразился таким образом:
— Костливо же здесь место, куды не помянешь — все вода мырит, все словно на корге бьется она; здесь, чай, из кемских-то и не ездит никто — право, не ездит. Ведь вот не бывал, так ведь и не знаешь и того гляди голову свернешь. Костливо место, костливо! Ткни, старик, вот впереди-то, полевее. Шестись, шестись знай!..
Действительно, в салме этой можно было проследить все разнородные виды морских голышей, так опасных для судов, и прослушать все меткие названия, которыми охарактеризовали их поморы в отличие один от другого. Вот баклыш — надводный огромный камень, покрываемый прибылой водой, и бакланец (бакланец потому, что любит на ней садиться и вить гнездо морская птица баклан), низенькая луда, тот же баклыш, но вода прибылая не топит его; корго — подводный камень, иногда в целом переборе, в нескольких десятках экземпляров; пахтпа — целый утес, одиноко выдавшийся в море из груды соседних островов. Вот поливу ха — камень, стоящий наравне
