Вик занес биту, чтобы слегка усмирить Париса, слегка проучить его за съеденную пищу, залитый в бак бензин и неимение денег. Он занес ее, готовый наконец дать волю своему сладостному гневу и начать долбить, крушить, молотить дубинкой, – мстить за белых парней, которых повсюду опускают.
Укрыться от удара было невозможно, увернуться тоже, так что Парис в страхе наскочил на Вика. Он обхватил детину руками, насколько это позволяли габариты Вика. Сплетясь, они покатились по столам: сила столкновения вырвала из рук Вика биту.
Женщины за столиками заголосили. Мужчины искали, откуда получше видно.
Парис с Виком катались по полу, сшибали мебель, расшвыривали тарелки с едой, каждый пытался взять верх. Вику это удалось очень быстро. Бой был жесток и велся не по правилам. Бойцовских качеств Париса хватило только на то, чтобы получать удары кулаками в живот, коленями в пах, серии отработанных ударов по голове. Единственная доступная ему защитная техника состояла в том, чтобы свернуться в клубок и поглощать удары, на манер черной дыры, которая поглощает свет, – пока его и этой возможности не лишили. В распоряжении Париса остался единственный маневр – улечься на кафель и истекать кровью. Он его быстро и умело выполнил.
Вик поднялся, выкатив грудь. Взял дубинку, с удовольствием ощутив деревяшку в кулаке. Наклонился над Парисом.
Вик не стал ничего говорить.
Он просто занес биту над головой, обхватив ее обеими руками, готовый приступить к долгожданному развлечению. Готовый избавить этот мир от очередного лентяя, раздолбая, неумехи, халявщика, чернозадого...
Звук разнесся по всей "Кухне Кэти", пролетел по всей "Фактории" и достиг сувенирной лавки. Даже клерк "Вестерн юнион" поднял голову. Это не был звук деревяшки, молотящей плоть. Это был звук металла, раскалывающего череп.
Вик осел на пол, навалившись на Париса всем телом – этакое грубошерстное одеяло.
Парис открыл глаза, огляделся.
Над ним, сжимая в руках стальной раздаточный автомат для салфеток, с которого свисали волосы и кожа, стояла Нена.
Вокруг эпицентра события сжималось кольцо зевак.
Нена потрясла раздаточным автоматом:
– Не двигаться! – Это прозвучало настолько же угрожающе, как если бы она размахивала пистолетом 45-го калибра. Количество убитых при отступлении она, похоже, уже подсчитала. – Всем оставаться на местах!
Зеваки расселись по местам.
Парис выбрался из-под Вика. У него – измордованного Виком, измордованного в очередной раз жизнью – кружилась голова. Он поковылял к официантке. Она прикрыла его, и – раздаточный автомат готов был пойти в ход при малейшей провокации – они начали отходить к дверям.
Нена остановилась. Подскочила к кассовому аппарату, с налета выдвинула ящик, выгребла из него деньги – раздаточный автомат все это время был наготове, как бы подначивая: "Ну, вперед, ублюдки. Только рыпнетесь у меня".
Никто не рыпнулся. Никто не пикнул. Никто не мог поверить своим глазам.
Парис с Неной вышли через дверь.
– Тачка есть? – спросила Нена.
Парис похромал к "гремлину", дожидавшемуся его возле насосов, неуклюже открыл дверь. Происходило это все очень быстро.
Нене хотелось еще быстрее. Она толкнула Париса за руль, обежала машину и села рядом.
– Гони, – сказала она.
Парис сунул ключ в зажигание, завел мотор и унесся прочь, сильно давя ногой на педаль, так что "Фактория" вскоре превратилась в маленькую фитюльку в зеркале заднего обзора.
Парис попытался в буквальном смысле встряхнуться.
Нену, не выпускавшую из рук раздаточный автомат, колотило от возбуждения.
– Не, ну ты представляешь! Вот это да!
Париса нагоняли сцены и эпизоды недавнего прошлого. Вик. Вик с битой. Вика глушит Нена. Нена отпускает себе кое-какое выходное пособие.
– Что ты сделала? – спросил Парис.
Нена, по-прежнему в возбуждении:
– У меня в первый раз такое.
– Что ты, черт возьми, сделала?
– Да врезала ему, вот что. Вломила ему разок хорошенько. – Она посмотрела на салфетницу, которую по-прежнему сжимала в руках. – Ух ты. Да тут кровища. Ну, я же не могла его убить, а? Не, не могла.
До Париса наконец дошло. "Гремлин" начало мотать из стороны в сторону, заклинившие колеса вынесли его на грунтовую обочину.
Как только машина остановилась – даже раньше:
– Вылезай!
– Ты чего...
– Вылезай из машины!
– Нет.
Парис распахнул дверцу и обежал машину. Распахнул дверцу пассажира. Схватил девушку обеими руками. Отодрал ее от сиденья.
– Вылезай!
Нена сунула правую руку под форменный передник, достала выкидной нож и, открыв его отработанным движением, поднесла лезвие к тому месту, где подбородок Париса сходился с шеей. То, что в этом месте находится, называется яремная вена. Нена была по меньшей мере огорчена.
– Я не дала разнести тебе башку, и вот твоя благодарность? Да? ВОТ ТВОЯ БЛАГОДАРНОСТЬ!
– П-п-прости, – сказал Парис мягко и тихо, будто боясь разбудить спящего питбуля, который может, проснувшись, перегрызть ему глотку.
Они постояли с минуту, между ними был нож, на одном конце которого – рука Нены, на другом – жизнь Париса.
По дороге мчались машины. Даже не притормаживая. В Лас-Вегасе их ждали казино, так что женщина на обочине, которая вот-вот пустит мужчине кровь, вряд ли могла обратить на себя внимание.
Еще через минуту, растянувшуюся для Париса на целую жизнь, Нена убрала лезвие в титановую рукоятку и спрятала нож обратно под фартук. Злоба в ее глазах сменилась болью.
Парис попробовал внести ясность:
– Я благодарен вам за помощь, но у меня сейчас масса неприятностей. Это не стая морских пехотинцев, желающих открутить мне башку. Я говорю ради вашей же безопасности: вам нельзя оставаться со мной.
– А я останусь.
– Но вам нельзя.
– Возвращаться на "Факторию" мне тоже нельзя, и раз уж я тебя, растяпу, вытащила из этой мясорубки, то с тебя кое-что причитается.
Тут наступила тишина. Был слышен только шум машин на Стрипе.
Нена посмотрела на обступавший их Барстоу, в котором Парис хотел ее бросить. Она сказала:
– Жаль, что я не дала Вику тебя замочить.
Парис вдруг огляделся и увидел то, что видела Нена, – пустоту. Не ту пустоту, в которую он ухнул в Лос-Анджелесе. Пустота Париса, там, позади, выглядела заманчиво – расцвеченная пальмами, солнцем, суетой большого города. Но под этой оболочкой таился унылый вакуум захолустья, где никчемные люди проживают свои никчемные жизни, декорированные германскими машинами, огромными домами и отборными искусственными органами, купив которые можно приблизиться к базовой модели благополучия. Разница между там и здесь состояла в том, что Барстоу не пытался скрыть свою пустоту. Он был слишком горд, чтобы отрекаться от себя самого.
