свои галлюцинации, которые молча столкнулись в напряженном противостоянии. Распахнул двери и, прибавив скорости, выбежал прочь.
Ноги-пружины несли все дальше от больницы. В голове звенела ватная пустота: «Беги, Форест! Беги!»
Снег выбелил озябшие улицы, прикрыв грязь неприглядного города. Матфей топтал его белизну, обращая её в серую кашу. Воздух, тяжелый, влажный и морозный, дымил паром, словно курильщик сигаретами.
Погода напоминала о том, другом дне, и топтался он тогда у подъезда такими же бесполезными топтательными движениями, вот только чувства были совсем другими.
Она ткнулась носом в куртку, смущенно прошептала:
— Спасибо, — и поспешно скрылась за обшарпанной дверью убогой двухэтажки.
В зубах застряла улыбка, и он еще долго не мог выковырять её из своего щербатого рта.
Смысла торчать у подъезда не было. Однако Матфей кайфовал, утрамбовывая шагами пятачок у её дома. Он воображал, что Аня наблюдает за ним из окна, и это согревало.
В классе она была невидимкой. Нелюдимая, себе на уме, невзрачная девочка-подросток, в мешковатой одежде. Сидела на уроках одна, уткнувшись в книжку. К доске её не вызывали и устно не спрашивали.
Учителя не замечали ее ровно так же, как и ученики. Бывало, пересчитывает класнуха присутствующих, да и замрет, беззвучно шевеля губами. Силясь вспомнить, обведет всех взором подслеповатых глаз, раз так на десять и три четверти и ахнет, победоносно подняв кверху заостренный указательный палец, хищно блеснув в потолок красным ногтем: «Точно, Анна же еще Речкунова у нас, вечно я забываю!».
Матфей исключением не был. В упор её не видел до того дня.
А в тот день вдруг заметил.
Хотя не совсем вдруг и не совсем её. Скорее его внимание привлекла группа одноклассников, что кружком столпились на стадионе, возле школы. В кругу мелькала рыжеватая макушка. Он сразу сообразил, что играли в собачку.
Пацаны часто так забавлялись с девчонками — срывали с кого-нибудь из них шапку и кидали друг другу. Девчонки верещали, но, в целом, скорее, одобрительно, радуясь, что можно и нужно вот так повизжать, показать красивые волосы и продемонстрировать свое остроумие в адрес дебилов-пацанов. Матфей в этом ничего «такого» не видел, он и сам, бывало, подхватывал чью-нибудь шапчонку и, вытягивая руку вверх, ржал над неудачными попытками её достать.
Он и прошел бы мимо. Но почему-то ему не показалось веселым происходящее. Был какой-то надрыв в этой сцене. Многовато людей, и среди них — не только пацаны, но и девки.
Многовато шуму, слишком уж беспокойно бросалась от одного к другому рыжая… Он наморщил лоб, вспоминая, кто она такая — то ли Ася, то ли Аня.
С неохотой решил все же глянуть поближе. Домой хотелось, пожрать — опять деньги на обеде сэкономил, копил на новую игруху — но что-то потянуло туда к медному пятнышку.
Она была в тоненькой не по сезону куртке. Нос покраснел, на щеке ссадина, видно, упала и оцарапалась о снег. Её старая, затертая сумка валялась выпотрошенная на снегу, учебники и тетрадки деловито листал ветер, словно проверяя их на прочность.
— Ребята, ну пожалуйста, отдайте! Я спешу!
— А-а-а, Матан! Тут у нас сучка на новенькую, — кидая ему зеленую шапку, крякнул Гоша.
Аня подняла на Матфея просительный взгляд, и Матфей понял, что она едва удерживает слезы.
Он растерянно покрутил шапку в руках. Обычно девки близко к сердцу такие забавы не принимали. Странная она, необычная.
Матфей даже не заметил, когда, зачем и почему подошел к ней так близко, что едва уловимый запах трав приятно щекотнул ноздри. Не заметил он и того, что все уставились на него в молчаливом недоумении. Убрал выбившуюся из косы прядь с лица и осторожно надел на девушку шапку.
— Вот это поворот, — выдохнул Гошан, которому Матфей еще вчера расписывал все достоинства фигуры Алёны.
— Я тебя уже заждался, — сам еще толком не понимая, зачем он это говорит — то ли для остальных, то ли для неё. А может и для себя?
Она растеряно смотрела на него.
— А ты тут с чужими мальчиками заигрываешь…
— С этой чмошницей? — презрительно скривилась Алена и, хмыкнув, взяла под руку Дашку — свое неразлучное приложение, вроде сумочки.
Они засеменили на каблуках подальше от упавшего в их глазах Матфея.
Матфей не удержался и все же проводил взглядом стройные ножки в нейлоновых колготках.
Последовав примеру девушек, все медленно разбредались, попутно бурно обсуждая, что за фигня происходит:
— Остановите планету — я сойду! — орал Гошан.
Матфей, не обращая внимания, ну или, скорее, делая вид, что не обращает внимание на бурное подстебывание и негодование приятелей, помог Ане собрать учебники, повертел в руках книгу М.Ф. Достоевского «Идиот». Одобрительно присвистнул, спросил:
— Нравится?
— Да.
— А тебе не кажется, что бабы в этом романе все помешанные, особенно Настасья Филипповна? Да и довольно депрессивно там все.
Она удивленно посмотрела на него, словно не веря, что он тоже мог читать этот роман.
— Она кажется мне, скорее, несчастной, чем помешанной, — едва слышно сказала Аня, выдавливая из себя слова через силу, как человек не привыкший говорить вообще.
— Допустим так, — улыбнулся Матфей, цепляя себе на плечо её увесистую сумку. — Пойдем, провожу…
Возвращался медленно. Запахи поздней осени прорезали лучом затуманенные мысли. Мысли осознали себя мыслями. Осознали, что бегут. Осознали, что можно остановиться. Остановились, осмотрелись.
Матфей потоптался по пятачку, утрамбовывая свежий снег в серую кашу. В башмаках хлюпало. Это потянуло за собой воспоминания об Ане. Воспоминания отогрели.
Он окончательно очнулся. Сколько прошло времени, прежде чем очнулся?
Пятки кололо. Навалилась усталость.
Он сел на мокрую лавочку возле подъезда. Тупо уставился на втоптанную в грязь, очевидно, его сорок пятыми ботами, ярко-красную листовку. Название скорее угадывалось, чем читалось: «Купи слона! Получи скидку на бегемота!»
Он долго тупил — никак не мог сообразить, зачем кому-то слоны и бегемоты. Опять и опять взгляд возвращался на злосчастный клочок бумаги, пока не дошло, что призывают купить не слона, а сланец, и скидку предлагают не на бегемота, а на путешествие к берегу моря. Но от этого смысла объявлению не добавилось. Однако эта бессмысленность была в рамках обычной рекламы. Поэтому он, наконец-то, смог собрать мозги в кучу.
В памяти всплывали дома, площади, проспекты, мимо которых его несло. Забег длился долго — сутки, двое или и того дольше. Будь Матфей еще жив, он бы уже умер, как загнанная тварь.
Многоэтажка знакомая, он шесть лет прожил здесь с мамой. Это его дом. Он вернулся к своему дому.
В дверях пикнул домофон, из подъезда вышел сосед. Матфей соскочил
