чуть-чуть в сторону, и к ней прибавилась бы и его, максова, голова. Но крылья зверей устроены так, что и после смерти остаются распахнуты, и труп не столько падает, сколько планирует.
Макс разбивался, конечно. Однажды его приложило так сильно, что его выздоровление считалось удивительным. Но чуть меньше месяца спустя Макс снова поднимался в небо, потому что как и жить-то без него, без неба? Кем быть — если не стрелком на виверне?
Вот и теперь наверняка всё дело в падении. Может быть, что-нибудь неудачно тряхнуло, и это отдаёт до сих пор, вот и всё; дело житейское. Здесь, на природе и в тишине, Макс отлично восстановится, а потом они с Рябиной вернутся на базу.
Ещё Макс заберёт в город свою девчонку. И они поедут вместе на солёное озеро, будут плавать, смеяться и смотреть на закат в обнимку.
Макс поморщился, отжал тряпку и снова взялся тереть полы, стараясь не посадить лишних заноз. Движения выходили какие-то рваные, суетивые.
Максу казалось, что где-то у него в кишках трясся поезд. И весь Макс трясся вместе с ним.
Что Маргарета делала всё утро, Макс не знал. Ну, должны же у неё быть какие-то свои дела? Только в середине дня, умотавшись, но признав комнатку в должной степени отмытой, Макс наткнулся на неё под навесом.
Маргарета сидела на ступеньке лестницы и ровными, мягкими движениями чесала мохнатое брюхо Рябины. Крылья виверна раскинула в стороны, охотно подставив тушку, а башка её блаженно жмурилась.
Расчёска ходила по шерсти вверх-вниз, вверх-вниз. Его, максова, расчёска. Из его, максовой, сумки.
— Буду обед делать, — громко заявил Макс и скрестил руки на груди. Настроение снова было приподнятое. — Суп с клёцками!
Маргарета глянула на него косо:
— И с рисом?
— С чем получится, — Макс потянулся и промял рукой шею. — Расчёску сполосни потом, ладно?
— Нашёлся тоже чистюля…
Макс широко улыбнулся и ничего не ответил.
Суп варил на улице, пристроив плитку на табуретке и жмурясь от солнца, которое то пряталось в облачности, то принималось с удвоенным усилием жечь глаза и припекать. Тесто сделал скупое, из крупномолотой плохонькой муки и воды, поэтому клёцки вышли на любителя. Зато потом Макс догадался нашинковать в остаток смеси щавель, и лепёшки получились — загляденье.
— Приятного аппетита!
Маргарета подула на лепёшку и с опаской её куснула. А потом сказала ровно:
— Макс. Что с тобой?
— Просто отличный день, — заявил Макс и шумно хлебнул суп. — Только сыра не хватает.
— Ты устроил бардак.
— Где?
Вообще, в словах Маргареты было много правды. Внутри станции остались только жёстко приваренные полки, тяжеленный сейф, стол с аппаратом (Макс решил не трогать провода, они и так держались на соплях и честном слове) и шкаф, который трагически скрипел в ответ на любое движение. Всю остальную мебель — и абсолютно все вещи — Макс бодро выволок на улицу, сгрудил кучами, и теперь эти кучи живописно усыпали поляну.
— Это будущий порядок! Ты ещё сама скажешь мне спасибо.
— Я могла сама…
— Но ты же не делала?
— Я бы потом…
— А теперь не придётся!
— Но…
— Просто порадуйся, — великодушно велел он. — И ни о чём не переживай!
Маргарета хмурилась. Она совсем не выглядела осчастливленной, скорее наоборот — потерянной больше обычного. Перед вечерним вылетом она долго бродила среди вещей недовольным привидением, пытаясь разыскать то ли компас, то ли высотометр.
К темноте Макс слегка выдохся, а большая часть понятных вещей переехала обратно внутрь станции. Макс нашёл в шкафу мужские штаны, которые были ему слегка коротки и при этом заметно велики, и наконец-то замочил в ведре комбинезон. В котелке он поджёг травки от насекомых, обтёрся полотенцем и теперь сидел на порожке, размеренно проверяя сроки годности на консервах и улыбаясь проделанной работе и дню, прошедшему не зря.
— Завтра разберу стенку душа, — добродушно пообещал он Маргарете. — Заменю там кое-что, я нашёл доску, олифа правда выдохлась…
— Не надо этого, — мрачно сказала Маргарета. — Я вовсе не…
— Смотри, — Макс ткнул пальцем в пушистый серебристый комок на губчатой ножке, валяющийся в ведре среди другого гнилья, — это там в углу выросло!
— Это Адриано, — девушка хмурилась и отводила взгляд, — мы с ним дружим…
— С плеснешаром?
— Да! — взвилась Маргарета, а потом вдруг всхлипнула. — С плеснешаром! С муравьями! Я… да пошёл ты.
Она развернулась на каблуках — пыль брызнула в стороны. Маргарета зло вбивала пятки в землю и так торопилась, что приложилась плечом об угол станции.
Макс задумчиво почесал консервой бровь. Потом опомнился, поставил банку и почесал снова, только теперь рукой. Хорррошо… И что Маргарете-то не по вкусу? Загадочная женская душа…
А консерва-то — годная была или уже нет? И куда он её дел? В ящиках на стеллажах нашлось достаточно просрочки и целая жестяная банка, в которой вместе муки были одни трупы жучков; теперь Макс придирчиво перебирал все припасы, составляя годные внутрь станции, а подозрительные — снаружи. Да где же она? А, вот эта вроде. Эта нормальная…
Макс почесал бровь снова. Поезд, гремящий в кишках, набирал ход. Хорошее настроение, на котором Макс успел столько всего сделать за этот до бесов длинный день, сдулось подбитым из воздушки шариком. На стрельбищах они тренировались иногда так, чтобы не тратить на упражнения боевые патроны.
Поезд особенно жёстко проехался по внутренностям. Макс поморщился и отставил банки, вдруг осознав, что перед станцией их стояло ещё с десяток ящиков — на целую вечность вперёд. Голова была тяжёлая, в руках — немота.
Вот же… девчонка! Мало кто умеет так испохабить весь настрой. И чего взвилась-то, с какой ерунды? Теперь сидит небось в углу и пыхтит.
Макс вздохнул, потёр лоб тыльной стороной ладони и позвал негромко:
— Ромашка?
Она не ответила. Макс нехотя поднялся — почему так кружится голова? — и пошёл за ней следом.
В огороде Маргареты не было, у виверн — тоже. Макс заглянул в душ и в сортир, обошёл навес кругом.
— Ромашка?
Поезд в кишках затрясся сильнее. Максу вдруг показалось, что всё это было не на самом деле. Ничего не было: ни живой Ромашки, ни станции, ни выздоравливающей Рябины. Он просто ударился головой,
