один, Егор Рукосуев прошёл в комнату на первом этаже. Потрогал печь — она была ещё горячей. Затем, сняв перчатку, провёл ладонью по креслу — да, чуть примято, и тоже вроде бы тепло. Да, здесь кто-то был совсем недавно. Происходящее напоминало ему сцену из книжек. Помощник исправника любил на досуге полистать незамысловатые, но щекотливые романы о приключениях английского милорда Георга, или отечественные «Рассказы судебного следователя» Шкляревского о похождениях сыщика Путилина. И мечтал, когда уйдёт на покой, сам начнёт сочинять что-то подобное, за основу для главного героя возьмёт себя.
— Да, странность, странность, — пробубнил он, и вновь сверху донеслись постукивания и шорохи. Там точно кто-то был, но Рукосуев решил не спешить и дождаться помощника.
А в это время унтер-офицер, не находя опоры, сошёл по наледи ступенек, но всё же оступился на последних и полетел головой в сугроб. Выругался, поднявшись и отряхнув полы шинели, и вдруг увидел под кроной липы едва пляшущий огонёк — будто кто-то зачем-то оставили там зажжённую, мерцающую холодным голубоватым оттенком свечу:
— Это ещё что за бесовское свечение? — Сорока выругался, и стал неуверенно подходить ближе. Огонёк при этом манил и отступал, звал идти в глубину спящего зимнего сада, куда не доставал свет луны. Он не мог понять, какая неведомая сила заворожила его, и на ходу машинально уцепился за ветку липы, как тонущий в бурлящем потоке хватается за проплывающий мимо куст. Снег полетел за шиворот, и на миг отрезвил полицейского. Помотав головой, словно сбрасывая затяжной липкий сон, Сорока оробел, поняв, что за короткий миг оказался в самой гуще тёмного сада, а перед ним — длинный, высотой выше аршина снеговой вал!
Унтер-офицер подошёл и потрогал снег на нём — он был твёрдым, с крепкой наледью. Как будто кто-то или что-то прошло там, глубоко под землёй, и оставило такой след, но было это уже давно, не сегодня и даже не вчера. В темноте было почти не разобрать, но Сорока понял — если это подземный ров, то направлен он в сторону усадьбы:
— Вот чудеса! Если там есть ход, или лаз, стало быть, этот барчук по нему и утёк себе, почуяв неладное! — сказал вслух, нервно поглаживая усы. Ему по-прежнему казалось, что кто-то незаметный всё время недобро наблюдает за ним.
Отвернувшись, он вновь увидел сквозь голые ветви блуждающий огонёк. Попятившись от вала, словно тот представлял опасность, Василий Сорока пошёл, а затем и вовсе побежал в сторону свечения.
Он пришёл в себя только после того, как понял, что стоит возле ограды, а огонь, который виделся всё время — этого всего лишь переносной керосиновый фонарь, который висел прицепленным на санях и чуть покачивался от лёгкого ночного ветерка. Поэтому-то и создавалось ощущение, словно огонёк загадочно блуждает:
— Ночью спать надо, вот и не будет всякая ерунда мерещиться! — подумал он, про себя также решив, что странный ров тоже имеет какое-то объяснение, должно быть, самое простое, которое можно легко выяснить при свете дня.
Сняв фонарь, он осторожно смахнув облепившие со всех сторон стекло мокрые снежинки, и широко зашагал по аллее к особняку.
— А, это ты, Василий Устиныч! Тебя только знаешь зачем посылать! Не к ночи поминать! — выругался без особой злобы Рукосуев, когда они столкнулись и отпрянули друг от друга у лестницы. — Тебя доброй четверти часа не было, ты за фонарём куда, в город что ли бегал?
Понимая, что ответа не будет, добавил:
— Ладно, идём наверх! Внизу я всё осмотрел — тихо, пусто, но, знаешь ли, всё не так просто! Смылся этот барчук, притом недавно. Почуял неладное, что ли, а может, кто предупредил? Хотя кому, да и знать никто не мог…
— Может, тогда наверх и не надо? Ну, коли никого нет тут, — со слабой надеждой спросил унтер-офицер. Заметно было, как его нервно потрясывает. — Ежели бы кто был, так давно бы сам спустился!
— Нужно всё проверить! — помощник исправника расстегнул кобуру и достал револьвер. — Да ты никак боишься, что ли? Может, тебя пора в дворники разжаловать, будешь мести себе перед участком, и в ус не дуть?
Сглотнув, Василий Сорока последовал за старшим. Они медленно, стараясь ступать так, чтобы даже не скрипнули сапоги, поднялись до пролёта. Унтер-офицер поднял выше фонарь, высветив ряды фамильных портретов в почерневших золочёных рамах. Предки рода Солнцевых-Засекиных смотрели на полицейских холодно, со злой, не сулящей ничего хорошего иронией.
«Идёте? Ну идите, что же!» — прочёл он на лицах дворян.
Осмотрев несколько комнат, они наконец подошли к двери библиотеки. Рукосуев приложил мушку револьвера к губам и кивнул. Унтер-офицер, с трудом сглотнув, навалился плечом.
— Не с места! — выкрикнул помощник исправника, выбежав на середину большой и пустой комнаты. Его зычный, привыкший раздавать команды голос прошёлся по пустым комнатам, отозвался гулом в трубе. Звук возвращался, но эхо как-то странно искажало его, и «не с места», повторяясь и утихая, звучало с мрачной издёвкой.
Окончательно убедившись, что в особняке никого нет, Рукосуев убрал револьвер, и только повёл глазами, как зрачки его стали увеличиваться! Луна светила на картину!
На картину с тем самым огромным кротом!
Он не мог поверить, что сон стал реальностью! Сколько раз этот крот грезился ему, заставлял просыпаться посреди ночи, а потом ворочаться и не находить себе места до утра. Но Егор Иванович и подумать не мог, что обрывки ночных видений могут найти продолжение в реальности!
Унтер-офицер, кажется, сказал что-то и даже подёргал осторожно за рукав, но Рукосуев не отреагировал:
— Надо же, вот это да! Какая же красота! Как ты прекрасен! — повторял и повторял он, в восхищении глядя на картину.
— Что-то уж совсем перестало мне нравиться здесь! Ты слышал? Нет, ты слышал⁈ — Сороку что-то беспокоило, но помощник исправника так глубоко ушёл в странные грёзы, что уже ничего не понимал. — Надо уходить!
— Да, конечно, — не сразу ответил он. — Вот только эту картину с собой заберём! — и, подойдя к стене, Рукосуев прикинул, как лучше снять. И только он дотронулся до рамы, как та блеснула, картина словно ожила, крот налился ярко-кровавыми красками, и особняк качнуло как при землетрясении.
— Что ж такое-то! — унтер-офицер схватился за шашку. — Нет уж, ты как хочешь, а я тотчас же убираюсь, и ноги моей тут никогда
