уже заканчивает проверку домашних заданий.
Хотя, какая она немка?
Я подозреваю, что случись ей разговаривать с настоящим немцем, она выглядела бы не лучше, чем здоровяк Мишка Нековальский, последняя ее жертва, который стоит у доски и, тараща от напряжения маленькие глазки, с натугой выдавливает чужие, режущие слух фразы:
— Mein Vater гад ein Garten.
Кто-то не выдерживает и прыскает.
— Нековальский, не гад, а hat. Повторите за мной: hat. Und was machen sie in den Garten seines Vaters?
Мишка задавленно молчит.
— Arbeiten, arbeiten! — громко шипит Шемякин, нагибаясь между партами и показывая руками, будто копает землю.
По немецкому у меня твердая «пятерка», такая, что тверже не придумаешь.
Но заслуга в этом не моя, а Мориса Менделеевича, учителя немецкого языка в закарпатской школе, где я учился до приезда сюда.
Вот кто был настоящий немец.
Он с пятого класса разговаривал с нами только по-немецки и здорово нас натаскал. Вот уже год я пользуюсь старыми знаниями и, наверное, еще долго буду пользоваться. Иногда становится стыдно получать отличные отметки и ничего не делать, но я успокаиваю себя, что всегда успею взяться за иностранный по-настоящему, если в этом возникнет необходимость.
А сейчас есть предметы и поважней.
Впрочем, не только я чувствую себя свободно.
На последней парте гремит пустой спичечный коробок — это Шема с Емелей играют в «коробочки».
Марфа Ильинична уже несколько раз морщилась и махала рукой в их сторону.
Потом вдруг «бац» — звук как при выстреле.
Это Шема хлопает Емелю металлической линейкой по лбу.
— Шемякин, выйдите, пожалуйста, из класса.
— Марфа Ильинична, так ведь он проиграл!
— Шемякин, выйдите из класса за то, что играете на уроке.
Вовку дважды просить не надо. Он собирает свои тетрадки.
— Емеля, айда!
— Нет, Емельяненко останется в классе.
С видимым сожалением Шемякин выходит.
Учительница снова обращается к несчастному Нековальскому, который все это время стоит, переминаясь с ноги на ногу:
— Нековальский, sagen sie mir, bitte, um wievie Uhr stehen sie auf?
Дверь отворяется и в щель просовывается всклоченная голова Шемякина:
— Емеля, выходи!
Марфа Ильинична сердито оглядывается, но дверь уже захлопнулась.
— Марфа Ильинична!
— Ну, что еще, Емельяненко?
— Можно выйти, я чернилами облился, — и он показывает ладонь, на которую только что выпустил баллончик чернил из авторучки.
— Ничего, посидите, не маленький.
— Так ведь, щипит! — Витька корчит страдальческую мину.
— Ладно, отправляйтесь за своим дружком, только папку оставьте. Уроки еще не закончились.
Класс тихо воет от восторга.
Через минуту, выглянув в окно, я вижу, как они направляются через школьный двор на пятачок — так зовут площадку над спуском к морю — маленький ершистый Шемякин и большой, согнувшийся вопросительным знаком Емельяненко — комичная пара.
Марфа Ильинична отпускает, наконец, Мишку.
Он некоторое время продолжает стоять, и, вытянув шею, наблюдает за движением пера в графе журнала.
Расцветает, показывает на пальцах: «три» — и бодрым шагом отправляется на место.
Я еще некоторое время смотрю в окно, затем перевожу взгляд на парты, пробегаю их и останавливаюсь на одной.
Потом снова в окно, и опять на эту парту.
Привычный маршрут.
Скоро месяц, как мы вернулись из колхоза, а это наваждение все не отпускает.
— Ты чего? — это Толя Кулиш, мой сосед по парте, очевидно, и он заметил.
— А? Да так….
Отыскиваю промокашку, торопливо пишу несколько строк.
Протягиваю записку Толе:
— Передай, вон туда.
— А прочесть можно?
— Читай, пожалуйста, ведь это шутка! — но уши у меня начинают подозрительно гореть.
На уроке у Марфуши
Развлекаются подружки:
Клава книжку развернула -
Замечательный роман
Создал Ги де Мопассан.
Клава страшно занята.
Достает она конфетку
И… проносит мимо рта.
Таня тоже загрустила
И немецкий стал не мил ей.
Взгляд, как будто, равнодушный
За окошко вдаль бежит…
Отчего тебе так скучно?
Ну-ка, Танечка, скажи.
Когда записка шлепнулась к ней на парту, Клава, вздрогнув от неожиданности, захлопнула книгу.
Нахмурив брови, начала читать, потом не выдержала, прыснула от смеха и толкнула соседку.
Посмеиваясь, они начали читать мои каракули, затем принялись глазами искать автора.
Я, разумеется, отвернулся, но предательские уши выдали меня с головой.
Все так же хихикая, девчонки достают по листку бумаги и начинают писать, очевидно, ответ.
На это уходит оставшаяся часть урока.
Как обычно, перемену, мы проводили на пятачке.
Курильщики курили, а не курящие, вроде меня, слонялись без дела. В класс заявились после звонка, но, поскольку нас было многовато, географичка не стала применять репрессии.
На моем месте на парте лежала давешняя промокашка.
На обороте несколько аккуратных строчек.
Ответ Клавы:
— Ошибаешься, у нас Мопассан был в прошлый раз!
Ответ Тани:
— Ошибаешься и тут.
Это вовсе и не грусть.
Я домой вернулась поздно,
И не прочь сейчас вздремнуть!
Рифма явно хромает, но дело вовсе не в рифме.
Внутренне ликуя, я хватаю новую промокашку, но тут вмешиваются обстоятельства непреодолимой силы.
Прощать что-либо не в характере нашей учительницы географии.
Мы зовем ее «Лисичкой», за то, что она вся такая остренькая и быстрая.
— Так, — говорит она, открывая журнал на нужной странице, — сегодня отвечающих и искать не нужно — вон сколько у нас опоздальщиков. Ну-ка, Кумохин, бери указку!
С неспокойной душой отправляюсь к доске.
Сегодняшний вызов у меня не предусмотрен.
Только на прошлом уроке я тянул руку, и, получив «пять», рассчитывал на две-три недели спокойной жизни на уроках географии. Обычно, этот метод себя оправдывал. Да, где угодно, но только не у Лисички. Теперь остается надеяться только на свою память.
Некоторые ребята, завидуя, наверное, моим отметкам, считают меня зубрилой. Знали бы они, что я если и заглядываю в учебник, то только перед самым уроком. Все остальное дается мне как бы само собой.
Но каждый раз, перед ответом, я глубоко вздыхаю и успеваю подумать почти со страхом:
— А вдруг она не сработает?
Но она срабатывает и на этот раз.
Старательно подсовывает мне даты, цифры, сравнения. Почти как в учебнике, но только «своими словами».
На место я возвращаюсь уже абсолютно спокойным.
Достаю ручку, пишу. Все остальное для меня больше не существует. Наконец, ставлю точку, пододвигаю записку моему «цензору».
По тому, как что-то меняется в лице Толика, догадываюсь, что это уже не просто так, не шуточка, что на этот раз я попал в точку. Но в какую? Должно быть, я скоро об этом узнаю. Сворачиваю листок и сам швыряю его на ту парту.
Лисичка успевает заметить, но спасительный звонок предупреждает уже готовое вырваться замечание.
Хватаю свою папку и выбегаю из класса. Последний
