бутылки – плюс магнитики на холодильнике; кухонная утварь советских времен – плюс мобильный телефон рядом с оберточной бумагой и подарками, упакованными на западный манер.
Об исторической точности уже не было и речи. Люстра-канделябр может выглядеть «аутентично» в петербургской квартире, но едва ли на кухне; этническая керамика вступает в парадоксальное противоречие с пластиковыми столешницами. Покупка антиквариата и «старых» вещей стала обычным делом, но это не значило, что люди вдруг стали жить в исторически выверенных петербургских интерьерах[436].
Во всей этой неразберихе превалировала советская концепция уюта[437]. Один из участников другого форума газеты «Мой район» – «Уютный дом» – признается: «Для меня уют – это ощущения расслабленности, спокойствия, защищенности. Тепла. Душевного и физического. Окружающие вещи, дарящие ассоциации и незримые связи с событиями и людьми, которые мне дороги. Окружающие люди, конечно».
Другой участник форума заявляет примерно то же самое, но с упоминанием конкретных предметов: «Для меня детали, создающие уют – что-нибудь на стенах. И коврики (на полу). Много ковриков. У меня дом не уютный, жалко стены портить»[438].
Постсоветская эпоха дала людям значительно больше возможностей для покупки новых вещей и навязала новые вкусы. Однако базовое представление о том, как обращаться с пространством, в частности, чем его заполнять, никуда не делось. Самый лестный комплимент хозяевам состоит в том, что дом у них «уютный»[439]. В целом, связь с прошлым продолжала выражаться в условном «ретро» (этнические картинки и безделушки), а не в предметах, имеющих отношение непосредственно к «данной местности».
2.8. Один из ангелов по эскизу В. Голубева, продукция Ломоносовского фарфорового завода
Основную идею уловил участник форума, написавший: «Окружающие тебя вещи вызывают ассоциации и создают невидимые связи с событиями и людьми, которые тебе дороги». Важное место в убранстве дома занимали «сувениры» – в ряде европейских стран сувениром обычно называют памятные вещицы, привезенные из отпуска, но в России под «сувениром» в основном понимают безделушку, которая годится для подарка на Новый год или день рождения. Подобные вещицы, нередко фигурки каких-нибудь существ (миниатюрные зверюшки или мультяшные человечки), пользовались особым успехом, ведь они не подчинялись строгим канонам вкуса – еще с советских времен всевозможные пособия по этикету призывали читателей не покупать такого. Как заявили две придирчивые участницы газетной дискуссии 1965 года под названием «Музей дурного вкуса», «украсить комнату хочется каждому. Но лучше украсить эстампом, чем кошкой и дорожкой»[440].
Сувениры обычно не имели никакого отношения к городу. Одно из исключений – серия ангелов в традиционных русских ушанках, выполненная по рисункам художника-митька В. Голубева на Ломоносовском фарфоровом заводе[441].
Но обычно сувениры не бывают «дизайнерскими», и даже наличие на них петербургских видов не означает, что произведены они не в Гонконге[442]. В их причудливости, а иногда и уродливости есть нечто интимное; они «оживляли» (почти в буквальном смысле) унылые интерьеры, превращая стандартное пространство в место, где живут люди, обладающие индивидуальностью[443]. Эти предметы намекали на сплетение эмоций и отношений, нити которого протягивались за пределы квартиры. В этом смысле памятные вещи в доме выражали не вертикальную связь с городом (ведущую в прошлое), а горизонтальную: как дань близости с другими людьми, находящимися в разных точках городского пространства, но образующими единый временной мир. Это работало и в обратном направлении. Как сформулировала в 2011 году девушка двадцати с небольшим лет, «моя семья – это для меня мой город»[444].
Глава 3
«Эрмитаж и родной подъезд»: городские пространства
– А в Ленинграде где живете?
– На линии фронта [т. е. в Московском районе].
(Послевоенный ленинградский анекдот)[445]
В книге «Город, в котором мы живем», написанной для ленинградцев в 1958 году, диванная экскурсия по городу начинается с главы «Наши жилища». Оглядываясь назад на последние годы царизма, автор вспоминает «ужасные условия», в которых жили рабочие, ютясь на узких койках в сырых подвалах. Советская эпоха все изменила. Вместо деревянных домов выросли сверкающие новые кварталы. А Невский район, – некогда городские трущобы – теперь стал «одним из красивейших районов Ленинграда». Щемиловка, когда-то считавшаяся городской окраиной, превратилась в экспериментальный квартал № 122 – первый квартал крупноблочного строительства. «Здесь построено немало многоэтажных домов, радующих глаз своим прекрасным видом» [Непомнящий 1958: 27, 29].
В 1862 году Петербург стал родиной русской социалистической утопии: Н. Г. Чернышевский в романе «Что делать?» изобразил «хрустальный дворец» как главный символ нового мира «разумного эгоизма»[446]. Фантазии из этой книги завладели и умами ленинградцев. В 1961 году будущий народный архитектор СССР С. Б. Сперанский, возглавивший проект по строительству новой гостиницы напротив крейсера «Аврора», вспоминал, каким ему увиделось будущее здание:
Еще давно, когда мы не проектировали этой гостиницы, не проектировали здания Военно-морского музея, я тогда выступал на Совете и, может быть, странным покажется, мне как-то приснился сон, что рядом с музеем стоит высокий хрустальный дворец, а как всегда бывает во сне, это оказалось очень красиво. И надо сказать, что бывают такие вещи – мне представляется, что в этом месте должно стоять высокое стеклянное здание. Много лет спустя представилось возможным сделать этот объем, и нам представляется, что это место является таким акцентом, который объединяет вокруг себя достаточно классическую горизонтальную застройку и этот объем, поставленный в этом месте, должен организовать объем, не просто объем, а чтобы было скульптурным образованием и по своей композиции, по своему месту, высотой около 70 м в верхней отметке[447].
По мере того как окраины города превращались в новые районы, отношение к центру менялось, а его «горизонтальная застройка» стала восприниматься некоторыми как «провинциальная». С начала 1930-х годов архитекторы нацелились на просторы пригородных районов, выбрав их плацдармом для превращения Ленинграда в «образцовый социалистический город».
Строительство комплексов зданий на Международном проспекте (впоследствии – проспект имени Сталина, ныне – Московский проспект), широкой магистрали, по масштабам и стилю напоминающей проспекты в Москве, должно было превратить эту часть города в новый административный центр, а старый центр на берегах Невы предполагалось сохранить как «город-музей». (В стихотворении 1963 года О. Берггольц вспоминает: «Здесь на моих глазах росли массивы / Большого Ленинграда» [Берггольц 1983: 355].) Район Нарвских ворот был перепроектирован сходным образом, став геометрической точкой отсчета для проспекта Стачек, по обеим сторонам которого выросли новые кварталы[448]. Эти районы продолжали служить образцами и после войны. В роскошном альбоме городских панорам, изданном
