сразу, куры же могут еще некоторое время защищаться в ожидании помощи.
В это время жена снимает со стены рожок и трубит в него три раза. По этому сигналу Нкенджу и с ним еще несколько сильных негров из больницы должны прибежать с ведрами воды из реки. Мы делаем раствор лизола и поливаем им землю — под домом и всюду вокруг. При этом «воины» не остаются в долгу. Они ползут по нам и нас кусают. Однажды я насчитал их у себя на теле около полусотни. Они так цепко впиваются в вас своими челюстями, что их просто не отодрать. Когда пытаешься это сделать, тельце отрывается, а клешни остаются под кожей, и их приходится удалять отдельно. Вся эта драма разыгрывается во мраке ночи, освещенном только фонарем, который держит моя жена.
Наконец муравьи снова пускаются в путь. Запаха лизола они не выносят. Целые тысячи их лежат теперь мертвые в лужах.
На протяжении одной только недели на нас было совершено три таких нападения. Миссионеру Койару, чьи воспоминания я сейчас читаю,[47] в бытность его в Замбези также пришлось немало страдать от кочующих муравьев.
Большие передвижения муравьев совершаются обычно в начале и в конце периода дождей. В промежуточное время меньше оснований бояться этих нашествий. Величиной своей эти насекомые ненамного превосходят наших красных европейских муравьев. Однако челюсти у них значительно сильнее, и передвигаются они куда быстрее. Эта поразительная быстрота передвижения, насколько я могу судить, свойственна всем видам африканских муравьев.
* * *
Жозеф покинул меня. Оттого что я был отрезан от Страсбурга, лишен возможности получать оттуда деньги, как раньше, и мне пришлось залезть в долги, я был вынужден уменьшить его жалованье с семидесяти франков до тридцати пяти. Я объяснил ему, что прибегнуть к этой мере меня могла заставить лишь крайняя нужда. Несмотря на все мои заверения, он заявил, что уходит от меня, ибо «достоинство не позволяет ему служить за такую ничтожную плату». Он открыл свою копилку с деньгами, предназначенными на покупку жены. В ней оказалось около двухсот франков. За несколько недель он их все растранжирил. Живет он у родителей на противоположном берегу реки.
Теперь мне приходится довольствоваться помощью только одного Нкенджу. Он услужлив, за исключением тех дней, когда бывает в дурном настроении. В такие дни к нему не подступиться. Многое из того, что делал Жозеф, приходится делать теперь самому.
Для лечения нагноений оказался очень полезен чистый метилвиолет; в продаже он известен под названием «пиоктанин»; выпускает его завод красителей Мерка. Заслуга проведения решающих опытов над дезинфицирующим действием концентрата этой краски принадлежит страсбургскому профессору-окулисту Штиллингу.[48] Он прислал мне изготовленный под его непосредственным наблюдением пиоктанин, для того чтобы я мог его испытать в местных условиях. Это было незадолго до начала войны. Я не очень-то верил в успех. Однако результаты оказались настолько ободряющими, что я без труда примирился с его неприятным синим цветом. Метилвиолет обладает свойством убивать бактерии, не затрагивая и не раздражая тканей, и он ни в малейшей степени не ядовит. В этом отношении он обладает значительными преимуществами перед сулемой, карболовой кислотой, а также перед настойкой йода. Для врача, работающего в девственном лесу, он просто незаменим. По моим наблюдениям, пиоктанин в сильной степени способствует также заживлению язв.
Перед войной я начал взимать плату за лекарства с больных; исключение делалось только для самых бедных. Эти двести или триста франков в месяц, которые я получал, только частично окупали мои затраты на лекарства, однако это все же было существенно. Сейчас в стране больше нет денег. Мне приходится лечить почти всех даром.
Среди белых есть такие, кому война помешала вернуться на родину и кто находится в Экваториальной Африке уже четыре или пять лет. Иные из них совершенно обессилели, и им приходится обращаться к доктору, чтобы «починиться», как говорят на Огове. Такие пациенты иногда по неделям лежат у нас в больнице. Случается, что они приходят по двое или по трое. Тогда я укладываю их у себя в спальне, а сам переселяюсь на затянутую проволочного сеткой и недоступную для москитов веранду. Надо сказать, что это не столь уже большая жертва с моей стороны. На веранде больше воздуха, чем в комнате. Выздоровлению этих больных способствуют порой не столько лекарства, сколько хорошее питание, которым их обеспечивает моя жена. Мне приходится уже противиться тому, чтобы больные прибывали сюда из Мыса Лопес подкрепляться здесь хорошим питанием, вместо того чтобы лечиться у тамошнего врача, если есть таковой. По счастью, у меня есть еще большой запас сгущенного молока для больных. С иными из моих белых пациентов я очень подружился. Из разговоров с теми из них, которые живут здесь уже давно, я все время узнаю что-то новое относительно Африки и вопросов колонизации.
* * *
Здоровье наше не блестяще, однако нельзя сказать, что оно совсем плохо. Налицо, правда, тропическая анемия. Проявляется она в быстрой утомляемости. Достаточно мне подняться из больницы на холм, где расположен мой дом, как я уже совершенно выбиваюсь из сил, а ведь подъем этот длится всего-навсего четыре минуты. Мы замечаем в себе также и ту необыкновенную нервозность, которая обычно сопровождает тропическую анемию. Вдобавок и зубы у нас в плохом состоянии. Мы с женой ставим друг другу временные пломбы. Ей я могу в какой-то степени помочь. Но самому мне никто не может сделать то, что действительно нужно: удалить два негодных кариозных зуба.
Зубная боль в девственном лесу. Каких только не наслушаешься об этом рассказов! Один белый, которого я знаю, несколько лет назад страдал от невыносимой зубной боли.
— Жена, — вскричал он, — достань из ящика с инструментами маленькие кусачки.
После этого он улегся на пол. Жена уперлась коленом ему в грудь и зажала как смогла кусачками зуб. Тогда муж обхватил ее руки, и вдвоем они выдернули зуб, который случайно оказался податливым и не стал противиться этой хитроумной затее.
Несмотря на всю мою усталость и малокровие, мне каким-то чудом удается сохранить почти полную душевную свежесть. Если день был не очень напряженным, то после ужина я провожу два часа за работой, посвященной роли этики и культуры в истории человеческой мысли. Нужными книгами, помимо тех, что я привез с собой, меня снабжает профессор Цюрихского университета Штроль. Работаю я в совершенно удивительных условиях. Стол мой стоит возле выходящей на веранду решетчатой двери, дабы, сидя за ним, можно было вволю испить освежающего вечернего ветерка. Легким шелестом. своим
