разгромим. Когда войны сделаем невозможными.
— А что? — Костромин запустил пятерню в русые негустые волосы. — Отцы наши были щедрыми, нам и будущим поколениям они дар сделали — Октябрьскую революцию. Ну, а мы… Разве уж такая дерзость — строить жилища и все прочее лучше и красивей, чем строили древние?
Костромин присел на топчан, теперь уже ладонью пригладил взъерошенные волосы, проговорил:
— Словом, пошел — поехал. На любимого, к тому же застоявшегося конька сел. — И спросил буднично: — Что нового в дивизионе?
— Особенного ничего, Сергей Александрович. Вчера с имуществом навели порядок, сегодня автоматы дополучили. Закрепили за бойцами.
— Рады солдаты?
— Не все. Некоторые жалели винтовку. Хоть и старое, но оружие безотказное, говорят.
— Так. А о стрельбах не узнавали?
— Нет, еще не узнавал. По телефону ведь отказать проще. Лучше сам схожу в дивизию.
Костромин поднялся, чтобы поправить коптилку, покачнувшись, ухватился левой рукой за край стола.
— Вот черт, как кидает! И хворь-то — пакость, а вроде месяц в госпитале провалялся.
— Да вы прилягте, разговаривать и лежа можно, — сказал Алексей Иванович. Он достал из кармана гимнастерки карандаш с металлическим наконечником и убавил язычок коптилки, пускавшей толстую нитку копоти.
В землянке плотнее сомкнулись тени, освещенное пятно стало бледнее. За занавешенным окном землянки-блиндажа была чудесная весенняя ночь, но здесь все тот же запах продымленной земли, кожи, ружейного масла. Все как зимой. Но оттого, что тепло теперь проникало снаружи, а не от топившейся печки, в землянке было неуютно и как-то мрачно. В тишине слышно было, как бегают мыши: отдувшиеся от осыпавшейся земли плащ-палатки, которыми был затянут потолок, дрожали сразу в нескольких местах. Трудно было поверить, что крохотные зверьки могут так топотать.
Костромин, который прилег на топчан, свесив ноги, с минуту глядел на потолок, сказал:
— Разыгрались, мерзавцы. Ишь, как скачут! — И, повернув лицо к свету, улыбнулся.
— Да, весна, — проговорил Алексей Иванович и вздохнул. — Весной у всех хлопот и беготни больше. И пустячных разговоров и смеху. Люди весной добрее, снисходительнее к чужим слабостям… Может, я вам банальность скажу, но, честное слово, Сергей Александрович, ужасная это глупость — война! Нет, правда. Ну, просто по-человечески. Тысячи лет люди бьют друг друга. Мастерство убивать назвали военным искусством. Какое же это, к дьяволу, искусство, а? Искусство — это чтоб душа ликовала, чтобы песни, к примеру, танцы… Пацифистом я никогда не был, хотя в другом грехе могу признаться. Очень люблю лапшу с курятиной, а вот зарубить петуха — ни-ни. Дело это всегда на жену взваливал, она и ханжой меня за это крестила. Или вот мышь. Топает она, может плащ-палатку прогрызть. Кажется, просто — убить, и все. А для меня проблема. Сентиментальности? Ну и пусть! Не слишком ли сильно мы клеймим чувствительность? Враг — это понятно, тут не до чувствительности. А вот между собой. Сказать иногда друг другу ласковое слово считаем зазорным. Как же! — сентиментализм, мягкотелость. «Суровая мужская красота» — вот что пристало мужчине. А где ее границы, этой красоты? Где красота кончается и где начинается огрубение, разухабистость, неуважение к своим и к чувствам ближнего? Да и не есть ли эта мужская суровость следствие тысячелетних войн? Не будет войн — и это понятие изменится. Уверен, что и людские отношения тогда потеплеют.
В дверь землянки постучали. Негромко, но уверенно.
— Войдите! — сказал Алексей Иванович.
Вошел Крючков. Шагнув вперед, он с треском приставил ногу, рывком вскинул руку к пилотке.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшему лейтенанту?
Костромин, который по стуку в дверь предполагал, что это дежурный по части или кто-нибудь из командиров батарей, успел подняться и сесть на топчане.
— Обращайтесь.
Крючков сделал еще полшага вперед, только для того, чтобы опять щелкнуть каблуками.
— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант?
— Вольно. Докладывайте, сержант Крючков. — Шестаков усмехнулся. — Только полегче, если можно. Таким докладом рыбу подо льдом глушить.
Крючков, встретившись взглядом с Шестаковым, посерьезнел. Но и Костромин разглядывал сержанта, и потому на лице Крючкова вновь изобразилась туповатость, которой недоступно чувство юмора. Он сказал:
— Собственно, вопрос у меня с лирическим оттенком. Не знаю, удобно ли…
— Ты, Крючков, не финти, — вмешался Костромин. — Ну что ты вытянулся, как на параде? Пришел — говори, что тебе надо.
— Мне? — удивился Крючков. — Мне — ничего.
Он достал из кармана гимнастерки два тетрадочных, вчетверо сложенных листка, положил их на стол и сделал шаг назад.
— Разрешите идти?
— Обожди. — Шестаков стал читать листки. Взглянул на Крючкова. — Что это?
— Частная переписка арестованного Тонкорунова.
— Как она к тебе попала?
— Случайно. Был разводящим в карауле. Разрешите идти?
— Обожди! Письма передать просил Тонкорунов?
— Никак нет, — Крючков запнулся. — Тонкорунов хотел их выбросить.
— А зачем же ты их подобрал? Зачем принес сюда? — Шестаков вместе с табуреткой подался вперед, не отрывал взгляда от лица Крючкова, словно надеялся прочесть на нем что-то очень интересное и важное.
Крючков растерялся. Но, покосившись на командира дивизиона, худого, насмешливого, сказал с деревянным безразличием:
— Как бывший штрафник, питаю постыдную слабость к юристам. Не хотел лишать их таких трогательных документов. Пусть читают. Тем более Тонкорунов не спал из-за них две ночи, увлажнял и согревал эти листки своим дыханием.
— Еще ничего не скажете? — серьезно спросил Шестаков.
— Если вас интересует личное мнение Крючкова…
— Интересует.
— Тонкорунов воевать будет.
— Откуда это вам известно?
— Так. Интуиция.
Крючков скучающим взглядом окинул потолок землянки, где по плащ-палаткам опять забегали мыши, спросил в третий раз:
— Разрешите идти?
— Обожди.
Шестаков сидел на табуретке ссутулясь, думал. Проговорил будто для себя:
— Так… С Тонкоруновым кое-что прояснилось. — И вдруг выпрямился, сказал Костромину деловым тоном: — Кстати, Сергей Александрович. Вот уже больше месяца сержант Крючков служит исправно, взысканий не имеет. Наводчик он хороший, математику любит. Не пора ли испробовать, как он будет командовать орудием? Справится — на взвод поставить. Тогда, по должности, и офицерское звание ему присвоят.
Костромин улыбнулся.
— Что ж, если заместитель по политчасти за Крючкова ручается, то, конечно, можно. Хотя… Ты сам-то, Крючков, как думаешь?
Рослая, застывшая у двери фигура Крючкова потеряла вдруг четкость линий. И всего-то — плечи опустились, а выправки уже нет, и показной самоуверенности — тоже. Он сказал растерянно:
— Спасибо… Я подумаю.
Шестаков поспешил ему на помощь:
— Вот и хорошо. Вы все спешили уйти — пожалуйста.
Когда Крючков вышел, Костромин сказал удивленно:
— Что это с ним? Вроде бы расчувствовался.
Шестаков лукаво сощурился.
— Что вы, Сергей Александрович! С Крючковым того быть не может. Он ведь перед начальством в маске привык ходить. Да не в одной. Вот попробуй и разгляди
