Французская колбаса в него идеально заходит, заполняет четко, по стеночкам, почему они сами до этого не додумались? Удивительно. Для сыра контейнер не взяли, теперь жалеем — возможно, холодильник не вонял бы так, что во дворе слышно. Об этом они тоже, поди, не знают? Несчастные люди.
О, про сыр. Села со своим вонючим чемоданом в аэроэкспресс. Зашла компания: немолодые, крепкие, перекладывают в чемодане блестящие упаковки хамона, спешат на поезд. Обсуждают: «Кому макароны, кому соус? Макароны, наверное, Петровне, она за моими курами смотрит, кормит, яйца собирает. А остальным — самогону нагоним и так расскажем. Ну, может быть, маслины, если не подавятся…»
Или французское отопление: холодные будут, но гордые. За окнами в пол плюс шесть, отопления нет, видимо, не декабрь. А с полок сыплются адвент-календари и шоколадные конфеты, которые тут только к Новому году являются, уже поступили в продажу. Так зима у вас или не зима? Вы уж определитесь.
Купила в «Фикспрайсе» горшок с землей и семена ели. Буду сажать. У меня зима, а у вас — не знаю.
Интересно, как меняется чувство дома. Как оно перемещается, наполняет легкие и все пространство: вроде бы приезжаешь домой, и ты дома, потом уезжаешь домой, и ты снова дома. И где теперь дом? Неизвестно.
Хорошо и удобно вообще это в русском языке устроено — домом любое место наречь, куда возвращаешься с улицы.
С одной стороны, это понятие постоянно в движении, с другой — просто расширяется его география. Когда мы покинем этот дом и встретим какой-нибудь следующий, я наверняка буду скучать по этому странному месту.
Недавно спорили в ресторане с друзьями, по чему на самом деле скучаешь в эмиграции: по людям или по месту. Я, наверное, по месту. Люди еще могут к тебе приехать, а дома и запахи, небо и первый снег, хрустящие лужи, толстые капли, низкие облака, солнечные блики на стенах, горький привкус рябины и сладкий — лесной земляники, легкий озноб от входа в пресную воду, утренние подъезды, красный закат над высоткой, тоненький клевер у дома, шпаловый запах в метро — это как увезти?
На самом деле я ко всему уже тут привыкла.
На автомате включаю обогреватель, чтобы согрелись ноги в шерстяных носках, на автомате сочиняю и отправляю жалобы на очередной вороватый сервис, на автомате не жду ничего хорошего от французов и их привычек, а когда вдруг случается хорошее — удивляюсь. А вообще, жизнь ведь не делает ни одного лишнего движения, как я говорила. Так что же, о чем тут жалеть?
Я не знаю, что будет дальше, но только одно: когда ты открепляешься от районной своей поликлиники, тебя начинает трясти и швырять, мотать из стороны в сторону внутри скользкой, вращающейся Земли. Это нормальная турбулентность: нету стен, за которые можно бы зацепиться. Тогда вы цепляетесь друг за друга. Это многое меняет, хотя вам кажется, что не меняется ничего. А потом этот воздух твердеет, слова обретают смысл, и вот вам по почте приходит «карточка жизни». Это значит, что вас прикрепили здесь. К поликлинике и жизни в целом. Теперь не страшно упасть, хотя вы и так не боялись — вы же держитесь друг за друга, и это крепкая штука. Как перекати-поле — цепкий и острый шар, который становится больше и шире, и крепче, и сам себе дом.
Глава тридцать пятая
Тридцать пятая жалоба из трехсот
Как же холодно, право слово, на этом вашем юге! Погода изменчивая: утром плюс пять (на щах легкая ледяная корочка), вечером — плюс 15, в пуховике жарко, и шапку хочется снять. В квартире, как в коробке из-под монпансье: холодно и ветер постоянно гремит в щелях. Щели, кстати, с два пальца. То есть верное средство от северного ветра — плед, носки шерстяные, обогреватель и обниматься. Ну а как?
Топить тут никто не топит. Не зима. Зима здесь наступит 21 января, а пока не чирикайте. Иногда утром глянешь — над трубой трясется жиденький дымок. В такие моменты становится тепло на душе, а дом, как никогда, походит на корабль. Но длится тепло недолго — батареи остаются ледяными, видимо, это просто в ресторане жарят. Или не знаю что. Отапливают отельные люксы на восьмом этаже. 155 евро за ночь все-таки — может быть.
Из магазинов недавно исчезло сливочное масло. Исчезло полностью: там, где лежали 35 наименований — обычного и соленого, — пустота и жалость железных конструкций. Оказалось, кризис. Жрут так много масла в стране, как не в себя, — коровы не успевают молоко свое выдавать им на завтрак. Так вот, потребляют много, а цены не меняются, потому что утверждаются раз в год и больше уже их не изменить.
Писателем я, очевидно, никогда не стану. История ведь какие знает примеры? Такие: писатель сидит в прокуренной мансардной комнате, строчит на машинке, а внизу происходит жизнь. Да что там писатели! Даже Ленин так писал свои манифесты. Встанет, бывало, пройдется по кромке крыши над Парижем, с голубями прогуляется и опять — за перо.
Ну а я? Надо позвонить и записаться насчет страховки, надо позвонить и поругаться насчет сим-карты, надо пойти проверить почту, надо побежать изучить правила, надо отнести документы, потом перезаполнить и отнести снова. А потом обед. Все нужно успеть сделать до него, а после обеда надо успеть остальное — например, в магазин. А потом уже вечер — никто не пишет по вечерам, спину ломит.
Ну и что, что половину из этого делаю не я — надо пойти и сочувствовать.
Лодка моего писательства разбивается о французский быт.
Ладно, теперь серьезно. Это было классное время, все не зря. И все совершенно правильно.
Давеча у лифтов появилось объявление: Завтра у нас будет вечеринка по поводу тридцатилетия, много пьяных друзей и музыка. Круг замкнулся. Но больше мы на эту удочку не попадемся, мы ж не дурачки какие-то! Теперь-то мы понимаем, что нас никто никуда не зовет, просто извиняются так (или хвастаются).
Хотя нет. Рядом с этим объявлением недавно появилось другое: «Дорогие соседи, что это мы живем и живем и совсем незнакомы? А давайте выпьем?» И внизу все вписывают номера квартир — тех, кто согласен участвовать. Ну, мы тоже вписали. Здравствуй, светская жизнь!
А что до холода — просто жилеточку надо иметь потеплее. И шапочку с шарфиком. На юге все время кажется, что холод не настоящий. Солнце светит, снега нет, на солнце прямо
