Представь себе, читатель, были такие времена, когда службу в Российском императорском флоте почитали за честь многочисленные иностранцы. Это было привилегией, за которую шла бешеная конкурентная борьба.
Джона Пола, как его звали изначально, талантливого сорокалетнего американского флотоводца шотландского происхождения, героя войны за независимость с замашками бывшего капера, «вербанула» сама Екатерина всего за один час аудиенции. Он вышел из Зимнего дворца с адмиральским патентом на имя Павла Жореса. Было это, наверное, большой ошибкой…
У матушки-императрицы с подбором кадров иной раз не очень получалось. А мы-то, читатель, знаем, что кадры решают все, нет так ли? Со Светлейшим, который метко окрестил его «спящим адмиралом», у адмирала Павла Жореса как-то не совсем срослось, да и с другими российскими военачальниками тоже… Кличку ему матросы быстро определили подходящую: Жора-адмирал.
Шел горячий спор, поначалу, скорее, дискуссия, беспрестанно подогреваемая щедрыми возлияниями Бахусу. Горилка супротив свежедавленного «чихиря»… Это был серьезный поединок со счетом 3:3. По количеству «гусей» раздавленных. Кто непьющий – поясняем: казенная четвертная трехлитровая бутыль в те времена была с длинным горлышком, потому и звалась «гусем». Чихирь же спорщики мерили ведрами. А ведро это у них было четыре четверти, или 10 штофов, или 16 винных бутылок, или 20 бутылок водочных, или 100 чарок, или же 200 шкаликов… Итого, где-то литров двенадцать, ежели переводить в используемые в нынешней международной системе единицы объема…
Так вот и сопоставляли участники этого турнира подобное с подобным, чтоб всё по чесноку было…
– Жора-адмирал, – черной души человик, хучь и герой мериканьский, – говорили казаки, – слухи про него ходют, бо вон не одного матроса до смерти засек.
– А по-нашему, так просто трус, турков боится… Наш-то Алексиано – корсар бесстрашный… Брал и Бейрут, и Яффу! Ажно в устье Нила заплывал. А умер обидно…
– Шо ж це таке – обидно?
– Я вот всё в толк не возьму, как это может мужик от обиды окочуриться…
– Запросто может, только не от обиды, а от гордости обиженной…
– От гордыни, значится, а гордыня есть смертный грех… за нее ад огненный…
– Гордыня и гордость – не одно и то же…
– Это кто ж сказал?
– Мы, греки, – гордый народ! Нам, сынам Эллады, есть чем гордиться…
– Ежели вы, греки, такие гордые, что ж вы под туркой сидите? Почитай, лет триста турка вас, гордецов, «шпиндерлирует»…
– А вас татары сколько? Вон, аж рожи у вас косоглазые стали…
– Царьград византийский просрали, еллины хреновы…
– А вы Киев, мать городов, мать вашу так…
«Отрада сердцу и утешение душе – вино, умеренно употребляемое вовремя; горесть для души – вино, когда пьют его много при раздражении и ссоре». Из Ветхого Завета.
– Стойте же, братцы! Хватит вже лаяться, що вы як бабы на базаре! Мы же тут все православные, все за одну веру воюем, – раздался наконец чей-то относительно трезвый голос…
Помирились, побратались, допили все… Питейный матч закончился вничью… Как говорится – «победила дружба»!
И вот, когда шел Сенька в свой шатер, хоть и на твердых ногах, но слегка враскорячку, прислушиваясь, как булькает в брюхе гремучая смесь горилки с чихирем, увидал он в лунном свете тощую Фиркину фигурку. В недобрый для нее час…
– Незаймана девка, значить, ось так дило! – почесал он выпуклый бритый затылок, – ну, а тапер бабою будешь. Вытер руку о подол ее рубахи и побрел было дальше, но вдруг, сам не зная почему, остановился и бросил через плечо: – кличут то как?
– Фирка… Есфирь…
Сенька повернулся к ней:
– Що за имя такое чудное?
– З Библии, з Ветхогу Завету…
– А… Це добре… Ты это, не трынди особо, бо бабы засмеють…
Фирка отвернулась и, мелко перебирая ногами, поплелась к дому. Болело там внизу всё ужасно. Хотелось поскорее рухнуть в койку и уснуть. И может быть мама придет во сне…
– Эй…
Она обернулась…
– Плюшку свою обронила, – и он носком красного сафьянного сапога указал на пряник, втоптанный в землю. От имбирной головы осталось только коричневое крошево…
Эсфирь устремила на казака задумчивый тяжелый взгляд и покачала головой.
«Яки странны очи у нее»… – трезвея, подумал Сенька. – Ну, як знаешь, Есфирь…
Они разошлись, и каждый побрел своей дорогой, освещаемой почти полной луной, вовсю сияющей на холодном ночном черноморском небе…
Победа под Очаковом прославила Потёмкина на весь мир как стратега и политика; но отнюдь не как полководца. Сердце Светлейшего разрывалось при мысли о загубленных тысячах жизней…
– Понял я, Матушка, что никакой я не завоеватель по натуре своей! – поведал он с горечью императрице всея Руси после приема в честь взятия Очакова, будучи уже в столице.
Она же отвечала ему мудро и ласково:
– Гришенька, да бог-то с ним, пусть другие города завоевывают, твое дело – это строить… и города, и страны, и миры новые! Ты же у меня Гениальный Геополитик…
Говорят, что во время Очаковского штурма Григорий Александрович всё время крестился и, закрывая руками бледное, всё в слезах лицо, с ужасом повторял: «Господи, помилуй их, Господи спаси и сохрани их!»
Через три месяца после взятия Очакова соседки по шатру объяснили Есфири, что она беременна. На ее небольшом теле живот был уже заметен.
Глава одиннадцатая
Про Хаджибей
Когда Светлейший, вернувшись в ставку из столицы, увидел Фиркин живот, он в бешенстве бросил в нее хрустальным графином. Это было первое, что попалось ему под руку. Слава богу, промахнулся. Он потянулся было за пистолетом, но она с визгом выскочила из шатра.
Найти осеменителя было делом часа. И вскорости Сенька Черноморд предстал перед разгневанным князем. Видеть Светлейшего в состоянии ярости было зрелищем не для слабонервных. Но казак спокойно выдержал тяжелый взгляд единственного Потёмкинского глаза. Только переступил с ноги на ногу, погладил усы и кашлянул ожидающе.
– Объясняй! – глухо сказал князь, развалившись в походном кресле.
– Пьяный був, з корсарами грецкими пили, Алексиано поминали.
– Пузо видел?
– Ну, так…
– Придется тебе жениться, Семене…
– Не бувать тому!
– Это ты мне, «не бувать тому», кажешь, морда твоя рёпаная?
– Княже, ти ж знаеш, як я вас уважаю…
