монастырях пьянства, которое особенно доставляло скорбь благочестивому владыке.
«Свойства души этого архипастыря ясно выражаются в самом наказании виновных. Хотя телесные наказания священников, диаконов и монахов были запрещены в царствование Екатерины, но много еще оставалось других мер исправления не менее тяжких, а церковников по-прежнему позволялось телесно наказывать при консистории. Но такие наказания при нем были редкостью, большей частью он предписывал заключение в монастырь на черные работы и поклоны».
Если консистория назначала телесное наказание, он его отменял и заменял каким-нибудь из упомянутых, притом с разными смягчениями: «Один священник с дьяконом в нетрезвом виде совершали бракосочетание, и даже неизвестно, окончено ли оно было или нет. Консистория принудила сослать в монастырь на год и того и другого и жить им там на своем содержании. Решение было Великим постом. Преосвященный согласился со мнением консистории, но прибавил от себя: «“Объявить им указ на Фоминой неделе, а до того времени приказать благочинному, чтобы наблюдал их, как они святого поста и дни святой Пасхи будут проводить и о том рапортовать.” Может быть, это было уже слишком снисходительное решение, но, по крайней мере, в нем видна вся мягкая, человеколюбивая душа архипастыря».
В обращении с подчиненными он был необыкновенно кроток и общедоступен. Во время обозрения епархии случилось ему присутствовать при литургии в сельской церкви. Диакон от торопливости или смущения читал не то Евангельское чтение, какое положено было в тот день; священник, желая его поправить, употреблял для этого разные жесты. Владыка, обратившись к священнику, заметил: «Оставь его: теперь не время и не место прерывать читающего, хотя он и не то читает, но все равно – святое».
По рассказам современников, лично его знавших, он вообще был человек смиренный, незлобивый, благожелательный всем, милостивый к бедным, нищим, вдовам и сиротам. Стараясь о распространении образования в духовенстве, он с особенной любовью заботился о местной семинарии, много на нее жертвовал, сам наблюдал за ходом преподавания и успехами учеников, с которыми обращался очень ласково. Часто с раннего утра приходил он в классы, закупив по дороге кренделей и булок для подарков более успешным мальчикам, слушал вместе с ними утренние молитвы, спрашивал уроки и присутствовал на лекциях. Пользуясь уважением императрицы, которая сделала его пожизненным членом Св. Синода, он успел испросить у нее значительную прибавку к скудному окладу семинарии (прибавка в 2500 рублей) и, кроме того, в разные времена получил от монарших щедрот до 10 000 рублей на постройку собора, в пользу соборян, и для вдов и сирот. Нестяжательность и щедрость его простиралась до того, что он никогда не имел у себя ни денег, ни лошадей с экипажами, ни разных иногда необходимых вещей, был постоянно должен эконому архиерейского дома, забирая свое жалование за несколько месяцев вперед. И кроме того, часто занимал по мелочи, например по одному рублю, у казначея, келейника или у кого-нибудь другого, кто около него случится, но никогда не отказывал обращавшемуся к нему за помощью.
По смерти его в 1795 году Смоленская консистория рапортовала Св. Синоду, что покойник завещал, по отдаленности Смоленской епархии от других и по малому количеству оставшегося после него имения, для погребения его не просить никого из епархиальных архиереев.
К этому же разряду тогдашних святителей нужно присоединить митрополита Гавриила. Не увлекаясь духом современного вельможества, к коему более других его собратий могли располагать его и высота почестей, и окружавшая его придворная среда, он до конца дней своих сохранял монашескую простоту в обращении и с высшими и с низшими, был доступен для всех, кто имел до него надобность, и под суровой наружностью проявлял доброе и любящее сердце, которое откликалось на всякий призыв нуждающегося. Благотворительность его была известна всем, и в архиве конторы новгородского архиерейского дома сохранилось множество просительных к нему писем от разных лиц духовного и светского звания с его общественными решениями.
Интересны отношения некоторых преосвященных к подведомственным им чиновникам.
В Московской и других великорусских епархиях провинившихся чиновников оставляли иногда без обеда, как школьников, или сажали в канцелярии под арест на хлеб и воду. В малороссийских епархиях такого рода школьная дисциплина в кругу консистористов была еще сильнее: так, в Киевской консистории приказные, все помещавшиеся в кафедральном монастыре, были подчинены в 1768 году архивариусу – иеромонаху, которому дана была для наблюдения между ними дисциплины особая инструкция. По ней он должен был смотреть, чтобы все приказные ложились спать в 9 часов вечера, вставали в 3 часа утра, в четвертом и пятом часу одевались и завтракали, потом до часу занимались делами, в час обедали, причем чтобы хранили за столом благочиние, не шумели, не кричали, посуды никакой не били и не ломали; после обеда они могли уходить в город или к знакомым монахам в самом монастыре, но не иначе как отпросившись у архивариуса. В праздники архивариус должен был вести их в церковь и ставить на клиросе для чтения и пения, и прочее.
В записках Добрынина находим еще более живые материалы для характеристики положения консисторских приказных. Раз, например, Кирилл Флоринский вздумал попышнее отпраздновать свои именины: назвал знатных гостей и приготовил пир, но так как для этого у него не было достаточного количества прислуги, да и та, какая была, не годилась по грубости и пропойству, то он распорядился, чтобы из консистории явились к нему для услуг два канцеляриста, стряпчий, двое подканцеляристов и двое келлиистов. «Каждому, – рассказывает Добрынин, – определил я должность: одному поручил подсчитать серебро, другому белье, третьему стекло. Стряпчему, как блюстителю интереса, приказал быть в кухне, чтобы кушанье было отпускаемо на стол под собственным его присмотром и наблюдением, дабы паче чаяния иное блюдо не зашло к какому-нибудь старцу в келью по прежнему обыкновению. Остальным приказным приказал быть у перемены тарелок с помощью гостиных слуг».
Глава IX
Подвижничество в XVIII веке
Касаясь характера некоторых представителей русской иерархии XVIII века, нам пришлось познакомиться и с прославленной святостью таких лиц, как св. Митрофан Воронежский и Димитрий Ростовский, с исповедничеством Феофилакта Лопатинского и Стефана Яворского, с высокой аскетической настроенностью Петербургского митрополита Гавриила, с тем глубоким впечатлением, какое производила на современников духовная личность митрополита Платона.
Приведя некоторые отрицательные типы русских иерархов того времени, было бы в высшей степени несправедливо не указать и на светлые, многочисленные в ней, явления.
Глубокое сознание важности и высоты служения духовного лица Христу наполняло митрополита Платона. В том убеждении, что звание священнослужителя так высоко, что один лишь
