делами займись, – Каплон жене говорит.
Отец рядышком сел, фатиху прочел. В землю взгляд упер – и давай:
– Ну, что ты решил насчет того разговора?
– Какого? – Каплон вид делает, что не понимает.
– Насчет нашего желания внуков-правнуков иметь. – Э-эх, отец! С моей женой сам разберусь. Оставьте меня в покое, прошу!
– Жена – твоя, но и слово тоже твоим было.
– Ладно уж…
– Раз сказал, подумаешь, надо отвечать за свое слово.
Что, так тяжело разве?
– Отец, давайте по-хорошему… – Каплон поднялся. – Умоляю, отец, уходите…
Отец рот раскрыл:
– Что? Что ты сказал?
– Оставьте меня в покое, сказал!
– Не оставлю! Теперь, после слов твоих, не оставлю!
– Не оставите… Тогда широкой вам улицы!
Отец аж затрясся:
– Во-от оно как! Из дома своего меня гонишь? Меня, да?
– Не гоню, только оставить в покое прошу!
– Не-ет! Меня, да? Отца своего? Да чтоб…
Вскочил отец на ноги. Схватил сына за ухо, во двор ринулся.
Ладони поднял, пальцы растопырил, проговорил тяжело:
– Омин![54] Отца родного из дома выгнал, так чтоб твоя каса[55] пустой была. Чтоб твою смерть никто не оплакал!
Отряхнул полы халата и ушел. Больше не приходил.
Еще одна зима наступила, затяжная, с морозами.
С той зимы старик уже из дома не выходил.
11
Поехали к ворожее – все насчет того же. Авось что нагадает. Каплон с Аймомо на лошади отправились. Приехали в кишлак Обшир. Отыскали дом ворожеи той, слепой Хаджар[56].
В воротах женщина какая-то стоит:
– Вечером не гадают, завтра на рассвете приходите. Каплон с Аймомо, не слезая с лошади, восвояси отправились. Путь не ближний. Стали проезжать горный участок, который только недавно по дороге туда проезжали.
Лошадь медленней пошла, спотыкается. Ногой вздрагивает.
Камни в копыто забились, догадался Каплон. Пожалел лошадку, нагнулся, стал копыто осматривать.
– И зачем мы к этой слепой потащились? – процедил.
– Не говорите так. Слепая Хаджар всем ворожеям ворожея, говорят. Все несчастья знает.
– Да пусть хоть последнюю могилу знает… А я знаю, что с моей лошадью! Я для нее тоже теперь… как твоя Хаджар!
12
На заре снова к дому ворожеи подъехали.
Аймомо одна внутрь зашла. Стоит, озирается. По всему двору белые куры разгуливают, кудахчут. Следом за Аймомо бегут.
Аймомо покышкала на них, отогнала. Не дом, а птицеферма какая-то, подумала.
В полутемный дом вошла.
В доме в красном углу старуха сидит, вся белая. Платье белое, с плеч белый платок спадает. Пряди из-под платка виднеются, белые-белые. И глаза волосам в белизне не уступают.
Лицо у слепой Хаджар строгое, надменное. Словно к потолку обращено. Словно в одну точку уставилась.
В самом полусумраке дома какое-то колдовство таится. И в том, как сидит слепая Хаджар, тоже какое-то величие чувствуется.
Поразил Аймомо этот волшебный сумрак, величие слепой Хаджар. Стоять ей, сесть – не знает. На пороге мнется.
– Заходи, дочка, заходи, садись тут поближе, – говорит слепая.
Аймомо, куда велено было, на колени присела. Сидит, в пол смотрит.
Слепая Хаджар лицо не опускает, в потолок говорит: – Сядь удобней, дочка… Здесь не птицеферма, здесь слепой Хаджар жилище.
Аймомо вздрогнула, растерялась:
– А?
– Здесь слепой Хаджар жилище, не птицеферма!
Аймомо, что сказать, не знает.
– Люблю, когда куры кудахчут, – говорит слепая. – Когда петух кричит, тоже люблю. Петух меня рано утром будет. Поэтому кур много держу. Часам не доверяю – в часах души нет. Если в чем души нет, как тому верить можно? – Слепая Хаджар подолом платья машет, себя проветривает.
– Да-а… На лошади приехали, дочка?
– Да.
– То, что в копыто камень попал, в этом, дочка, слепая Хаджар не виновата.
– А кто-то сказал, что вы виноваты?
– Сказал, дочка, хозяин твой сказал! Последнюю могилу, говорит, слепая Хаджар знает! А слепая Хаджар знает, еще как знает! И могилу знает, и что в земле – знает!..
Аймомо совсем дар речи потеряла.
– Что это ты тумар[57] не носишь? – спрашивает вдруг слепая.
– Ношу, – говорит Аймомо.
– И где?
– Вот…
Аймомо под левую подмышку руку просунула. Сердце екнуло. Нет тумара на месте!
За край платья заглянула. Точно, нет тумара.
Вечером вчера наряжалась-прихорашивалась. Тумар на место, значит, привесить забыла…
Застыла Аймомо. Так и сидит, под левой подмышкой руку держит.
– Теперь видишь, дочка? Знает слепая Хаджар, да, хоть глаза не видят, а слепая Хаджар все знает! И то, что у людей внутри, видит, слепая Хаджар то, что у людей внутри, тоже ведает!
Снова Аймомо не знает, что сказать, в землю уставилась.
– Ладно, там вон дойра на гвозде висит, сходи принеси!
Принесла старухе Аймомо дойру, которая на стене висела.
Только слепая Хаджар не дойру взяла, а руку Аймомо. Пульс пощупала. Три-четыре заклинания произнесла.
После этого дойру взяла, поудобнее устроилась. Большой палец в петлю продела. На пальцы поплевала. Дойру потряхивает, приговаривает:
– Хай, святые, хай, старцы, хай, праотцы! Сердцу не откроете – путь откройте, путь не откроете – суть откройте! С юга, с востока – какая дорога?.. Не идет, дочка, ворожба на тебя, что за горе – чуть позже скажу!.. – Колечками дойры позвякивает, приговаривает: – А-ууф!.. Не идет ворожба, что ж такое, а? Никак! Ты, дочка… На меня не обижайся, на тебе в том вина, только на тебе. Такая уж судьба у тебя, дочка!..
Аймомо кивнула. Деньги, для ворожеи приготовленные, оставила.
Молча во двор вышла. Молча к мужу на лошадь подсела.
По дороге поясницу мужа обхватила и давай реветь. Лицо в мужнину спину уткнула, всхлипывает.
Смекнул Каплон, в чем дело. Лошадь придержал.
– Э-э, бабка, что тут расплакалась? Что, слепая эта в душу, что ли, тебе залезла? Что она вообще знать может? Гадалке не доверяйся, на воду не опирайся!
13
Один вопрос в этом мире для Аймомо вопросом жизни и смерти стал. Задавал ей его только один человек, да и не словами, а взглядом только.
«Что делать-то, бабка, будем?»
И ответ на вопрос этот только один человек дать должен – она сама.
– К старцу Суфи Аллаяру на поклонение сходить бы… Кто знает, может, поможет.
Сел Каплон на лошадь, сзади жену посадил. Впереди жирного барана погнал. В Вахшимор едут.
Мазар Суфи Аллаяра в зарослях миндальника утопает. На мазаре барана зарезали, кровь пустили.
14
Кто такой был этот Аллаяр?
Родом был он из-под Самарканда, из каттакурганского кишлака Минглар. В шестнадцатом-семнадцатом веках жил. В духовной школе учился, потом в бухарской медресе Джуйбар у шейхов учился. Газели писал. Собрания стихов составил: «Цели просветленных», «Путь богобоязненных», «Твердость слабых».
В шестьдесят лет вместе с тремя преданными
