в своих уступках, чтобы оказалось возможным проводить политическую линию, негативную по отношению к мнению народных масс, а тем более к тем требованиям народа, которые здесь уже когда-то отстояли. Не следует забывать также и о том, что именно демократические круги местного населения, положительно воспринимавшие революцию, и стремились к созданию независимой Украины. Таким образом, их основная цель была той же, что и у германской политики, она даже совпадала с главной задачей войны, которую мы вели против России. Однако же тот, кто стремится достичь цели, не должен стесняться идти к ней единственным путем. А этот путь лежал только через демократию»[283].
Иными словами, во главу угла жестко ставился корыстный немецкий интерес, хотя автор и стремится к оправданию якобы детерминированных действий: «…Земельный вопрос был коренным и в нашей оккупационной политике. Мы пришли в эту страну извне и не имели никаких оснований выставлять себя слугами уже свергнутых порядков; в том, что закон здесь был попран, мы были ни в коем случае не виноваты.
Единственной и безусловной, судя по здешним обстоятельствам, нашей задачей было извлечь для себя максимальную выгоду. Чисто по-человечески следовало сожалеть о том, что достояние русских помещиков отобрано и разграблено, а высший слой буржуазии претерпевает суровые лишения, однако это никак не должно было воздействовать на наши политические расчеты.
То, что последнее все-таки случилось, я могу признать только тяжелой ошибкой. Оказалось, что все перипетии и последствия часто проявляемой деловитости, чувство общности сословного происхождения, схожий образ мысли и частные интересы крупных украинских помещиков и промышленников с одной стороны и нашего высшего генералитета, который с охотой или без нее все же взялся здесь и за политику, с другой возобладали над требованиями холодного рассудка и национальной выгоды»[284].
Воспроизведенное вполне определенно свидетельствует о том, что в «реальной политике» оккупантов, безусловно, доминирующим был классовый (сословный) подход, как бы его ни старались сегодня сгладить, подменить любыми другими аргументами, в первую голову потребностями противодействия революционным, леворадикальным устремлениям и процессам.
Оставаясь во многом верными бытующим в западноевропейских странах стереотипам о собственном моральном превосходстве над славянским миром и по большому счету не весьма предметно разбираясь в тонкостях украинско-российских отношений, часто отождествляя русских с украинцами, именуя украинский язык наречием, на котором «из образованных людей… никто не говорил», потому он, дескать, оставался «языком простонародья, народных песен и поэзий»[285], сомневаясь в реализме планов отделения Украины от России, создания самостоятельного украинского государства[286], представители Германии тем не менее достаточно четко представляли себе и прогнозировали последствия своих деяний для украинского этноса. Особенно наглядно это предстает из рассуждений вокруг эпизодов, связанных с беспардонным разгоном Центральной Рады, государственным переворотом 29 апреля 1918 г., становлением и функционированием гетманской политико-правовой государственной модели.
Так, германский офицер пытается возложить основную ответственность за происходившее прежде всего на украинский истеблишмент, в котором отчетливо давал «…себя знать ужасающий недостаток толковых голов и компетентности в любых вопросах; повсюду воцарилась туманная, словоохотливая писанина, превозносившая власть народа и человечность, однако не располагавшая ни малейшей силой, чтобы принимать решения в соответствии с создавшейся обстановкой. И если новое правительство теперь оказалось несогласно с ценой, которую потребовала Германия за свою помощь (здесь и далее подчеркнуто мной. – В. С.), или же только с методикой германского наступления, недооценивая всей тяжести и обременительности, которые в настоящее время связаны с действиями иностранной оккупационной армии, или же его члены вообще так и не пришли к единому мнению по этому поводу, довольно: уже менее месяца спустя обнаружились такие трения между ним и командованием германскими войсками, что дальнейшая совместная работа казалась весьма сложным, если не невозможным делом»[287] (имелись в виду распоряжение командующего германскими войсками в Украине генерал-фельдмаршала Г. фон Эйхгорна от 25 апреля 1918 г. о введении юрисдикции немецких военно-полевых судов по отношению к местному гражданскому населению и события вокруг ареста близкого к германскому командованию банкира А. Доброго. – В. С.).
Несколько нарушая хронологию воспроизведения событий, думается, оправданно обратить внимание на сюжет, в котором важна не столько оценка действий украинской стороны, сколько немецкая авторская логика понимания механизмов формирования и судьбы гетманского режима как «продукта» оккупантов, как целей, смысла, направленности, содержания австро-германского поведения в Украине вообще: «И вот такой момент использовал один честолюбивый офицер бывшей царской армии, генерал Скоропадский, чтобы захватить власть. Он выступил… создав видимость, что действует без поддержки нашего командования, признал выдвигаемые требования, обещал полную лояльность как со своей стороны, так и со стороны своих сторонников и тем самым добился, что ему как “гетману” вручили бразды правления государством, конечно, только лишь из-за отсутствия лучшего выхода из ситуации. Ведь тогда, несомненно, вполне брали в расчет, что его правительство никогда не будет восприниматься массами населения как истинно народное; Скоропадский был и остался старорежимным русским генералом, которому внутренне ничто не было так чуждо, как попытка воспринимать созданные революцией условия как окончательные; да и с внешнеполитической точки зрения, что поначалу лишь подразумевалось, а летом уже и стало выражаться открыто, он видел в независимой Украине лишь переходную конструкцию, “обитель порядка”, как бы сказали позднее, для вновь воссоединившейся в будущем буржуазной, если даже не монархической России. И, наконец, решающее обстоятельство: этот великорусский дворянин и офицер в глазах населения был и не мог быть никем иным, кроме как ставленником, марионеткой германских военных властей, которые через него управляют страной, как только пожелают»[288].
Германский гражданин нашел в себе силы на горькую самокритичную сентенцию. «Я до сих пор отчетливо помню в чем-то извещающий, а в чем-то и извиняющийся тон, с которым оккупационные власти сообщили о смене правительства. Возникало ощущение, что Рада, с которой было так тяжело работать, будто бы сама лишилась почвы под ногами и теперь, словно утопающий, протянула руки к этому генералу, а подняв его на щит, вновь отреклась от всего того, о чем заявляла до этого. При этом лишь для того, чтобы преодолеть сиюминутные трудности, она проявила неслыханную в будущем услужливость. Ведь теперь по всей стране были убеждены, что действительным намерением немцев была аннексия Украины, а тем самым против них были восстановлены все как демократические, так и националистические элементы: смена большевистского господства на германское представлялась теперь в едва ли более радужном свете, чем изгнание дьявола Вельзевулом»[289].
Приведенные довольно пространные извлечения из анализируемого издания представляются совсем не излишними. На них желательно обратить внимание тем отечественным историкам, которые считают определения «интервенция», «оккупация», «марионеточный режим П. П. Скоропадского» и другие, связанные с ними, досужими домыслами
