оплате с ним тоже договоришься. Главный по охране у меня капитан Корякин. В подчинении у него будешь. Если понравишься ему — жалованье прибавлю. Ну, иди, иди.
— Пойду, конечно, — отвечаю. — Но жалованье надо обсудить сейчас.
Он голову поднял от бумаг, глаза выкатил. Не ожидал такого.
Я ему слова не дал сказать, а то он уже рот открыл, и не для того, чтобы мне зарплату прибавить.
— Согласие, — говорю, — есть продукт непротивления сторон. А я своего согласия пока не давал. Сколько управляющий ваш положит того жалованья, не знаю. Зато знаю, что всегда сперва надо цену билета узнать, а потом на карусель влезать.
Смотрю, господин Филинов багроветь начал, хочет сказать что-то, но пока не получается.
— Мне десять рублей в неделю с жильём, столом и одеждой предлагали. Догадайтесь, у кого. Но я сказал — подумаю. Ежели у вас столько же будет, лучше здесь. Почему, я сказал уже. Вы дела с умом ведёте, с понятием. У вас и работать в радость и… и честь.
Засунул он палец за воротник рубашки, выдохнул раз, другой, успокоился, не такой красный стал.
Повертел головой, говорит:
— Тебя бы в шуты брать, а не в охрану, ваше бывшее благородие. Но я от своего слова не отказываюсь. Будет тебе десять рублей со столом и прочим. Но и ты смотри — не зарывайся. Если что — жалеть не стану. Всё — пошёл.
Вижу, теперь уже точно всё. Шутки кончились. У дверей уже управляющий переминается, покашливает.
— Звали, ваша милость? — спрашивает.
— Звал. Бери вот этого… господина и на место поставь. Прими, пригляди, устрой. Чтоб всё честь по чести.
А сам усмехается — легонько так.
Не понравился мне его смех, но поздняк метаться — пришёл, увидел, место получил.
Вышел я, дверь притворил со всем почтением — нельзя босса до крайности доводить, надо меру знать — и пошёл с управляющим. Вступать в новую должность.
Управляющий — солидный мужчина с бакенбардами вразлёт — спросил:
— Как называть вас, юноша? Какого роду-племени будете? Документики ещё желательно ваши получить, для порядку-с.
— Дмитрий Александрович меня зовут, — отвечаю с достоинством. — Фамилия Найдёнов. Документы пожалуйте, вот.
Подал ему бумаги, он взял — всё чинно, прилично. Если бы знал этот солидный дяденька, как мне извернуться пришлось, чтобы добыть свои бумаги из квартиры, за которой следят лихие ребята, он бы прослезился. Или нет.
Целый час дяденька с бакенбардами водил меня по особняку, как по музею — экскурсовод.
Пояснял про технику безопасности. Это можно, то нельзя, так ходи, сюда не ходи — прямо ходячая инструкция. Его послушать — так ничего нельзя. Только ходи с почтением, и внимай указаниям господина и управляющего его — вот этого.
Через час времени, что я провёл, слушая почтенного управляющего, дошли мы до непосредственного моего начальника.
Есть такая комната, в ней все слуги собираются. Людская — или как её там— называется. Сидят, общаются, баклуши бьют со всем усердием.
Вошли мы, все сразу замолчали. Смотрят на меня. Девушки сидят, одна женщина под сорок — полная, румяная, парень — сразу видно, что из лакеев. И мужик — хорошо за тридцатник, росту небольшого, но крепкий, плечи широкие, волосы сединой побиты неравномерно. Бывает так, что седина лезет клочками, будто над человеком малярной кистью махнули. Вот и он такой.
Мужик этот при виде нас встал, шагнул вперёд, в руках трубка курительная дымится, рукава белой рубашки засучены.
— Вот, привёл вам нового работника, — говорит управляющий. — Под ваше начальство, Матвей Прокофьевич. Прошу любить и жаловать.
Развернулся и ушёл, неторопливо так.
А я с ними остался.
Глава 22
Все на меня смотрят, молчат. Даже девушки притихли, как будто ждут чего. А мужик седоватый, которого Матвеем Прокофьевичем назвали, дождался пока управляющий ушёл, и сказал мне:
— Новичок? Раздевайся!
Это что у них — всех новеньких так принимают? Ладно, хотите пошутить — получите.
Я спорить не стал, штаны принялся снимать. Девушки покраснели, захихикали, ладошками рты прикрыли, а сами давятся от смеха.
Парнишка-лакей рот разинул, глаза распахнул — ждёт потехи. А Матвей Прокофьевич так черенок от трубки прикусил, что аж захрустело. Не ждал, как видно, такого поворота.
Стянул я штаны, за подштанники взялся. Едва приспустил — самую чуточку, как начальник мой новый трубку изо рта выдернул, гавкнул:
— Срам заголять команды не было!
— Так вы сами сказали — раздевайся, — говорю. Спокойно так, и тоже глаза выкатываю — от усердия.
Тут женщина голос подала. Сама сидит, вяжет, быстро-быстро, спицы так и мелькают.
— Да что же вы, Матвей Прокопьич, юношу защемляете? Хочется ему портки снять, так пускай снимает…
Тут девчонки совсем друг на дружку повалились, икают от смеха, ногами дрыгают.
Начальник мой побледнел слегка, вокруг рта складки посинели, — точно как Альфрид, когда злится.
— Я сказал: рубаху долой! Впервой, что ли?
— А-а, — говорю. — Теперь ясно.
Штаны натянул, разделся до пояса.
Девчонки, смотрю, хихикать перестали, стали меня разглядывать, аж глазки заблестели от любопытства.
Женщина тоже вязанье своё опустила и ко мне повернулась. Оглядела внимательно, кивнула и говорит:
— Ладненький какой. Так бы и съела.
Начальник мой скомандовал, как злобный сержант в кино:
— Кру-угом!
Повернулся я — как положено, на каблуке, ногой притопнул.
Парнишка-лакей за моей спиной ахнул. Девчонки засопели, зашептались. Женщина вздохнула.
Это они печать увидели у меня на левой лопатке. Синюю круглую печать, поставленную самим старшим эльвом. Знак — осторожно, чувак может кусаться и колдовать. Или не может, но всё равно в сильнейшем подозрении.
Матвей опять гаркнул:
— Кру-угом!
Сунул трубку в рот, поскрипел зубами, сказал:
— Одевайся.
Дождался, пока я оденусь, подхватил с лавки полушубок, скомандовал:
— За мной.
И в дверь. Я за ним.
Вышли мы во двор. Подышал начальник сквозь зубы, сказал:
— Что, эльвийская морда, человеком прикинулся? Думал, не узнаю?
— Сам ты морда, — говорю. — Я человек. Спроси у своего хозяина. Бумаги у него.
Повернулся он — так быстро, я едва заметил. Хрясь мне в зубы с разворота.
То есть хотел хряснуть. Мне уже одного синяка на всё лицо хватило, еле сойти успел.
Увернулся я, отскочил. Матвей за мной. Раз-два, апперкот. Мимо. Я уворачиваюсь, говорю:
— Слышь, капитан, остынь, а? Ты ошибся, я погорячился, чего нам делить-то? Давай мириться!
Матвей после слов моих ещё злее стал, зарычал, подпрыгнул и ногой мне двинул. Не вышло — только хуже себе сделал.
Я его за ногу поймал, крутанул легонько и уложил капитана возле крыльца.
Шлёпнулся он, головой повертел в обалдении,
