глубоко под тобой, и ты понимаешь, что надо идти ногами, это такая пытка: ты взбежал на отвесную стену, теперь тебе нужно спуститься. С колотящимся, как у собаки, сердцем ты начинаешь свое ночное сошествие в Юрьев-Польский: ты все еще не можешь вспомнить, что ты здесь забыл, но где-то внизу остался твой рюкзак с Борхесом для обратной дороги, и его точно нужно забрать; уже скоро ты осваиваешься со спуском (поблевать в самом начале пути было стратегически верно, хотя теперь приходится стараться, чтобы не поскользнуться на собственной рвоте) и смеешься над погоней за ментовской машиной, над тем, как они испугались тебя; клипса находится только в самом конце пути, когда монастырь и валы уже обретают свой подлинный рост, и ты возвращаешь ее на место, потому что не знаешь, что с ней делать еще. Пора спать, нужно найти дом, где лежит твой рюкзак, но ты вдруг вспоминаешь, что на станции юных туристов вам показывали вырезанных на каменных плитах львов и сказочных птиц, которых хотелось потрогать руками, и это был именно этот город: тогда ты оживаешь и начинаешь розыск: в монастыре такого вроде бы нет, за торговыми рядами не заметно совсем ничего, а потом, взойдя повыше, ты видишь висящий над землей Георгиевский собор: все его стены обращены к тебе одновременно, словно это развертка игрального кубика из детского журнала: ты различаешь и тех самых львов, и тех птиц, и множество других существ, для которых сложно подобрать имена, и, подступив ближе, протягиваешь к ним руки, но это провал: они такие же плоские, как и все остальное, они стерты и истреблены, и именно это оказывается последней каплей, от которой ты опускаешься на корты перед белой разверткой и тихо, холодно плачешь.
После этой истории ты больше не высовываешься по ночам из домов, где тебя приютили, да и днем стараешься не особо шататься по чужим улицам, что в Коломне, что в Серпухове; друг-уничтожитель недоумевает: как это так, ты не видел Коломенский кремль, зачем ты вообще туда ездил; ты так и в Лондоне распивал бы и дрых потом в Риджентс-парке под лавкой; в какую-то из прогулок ты пытаешься (больше пальцами, чем словами) объяснить ему, что хочешь рассредоточения, хочешь, чтобы твое присутствие не было собрано полностью все в этом единственном месте с кретинским названием; ты рисуешь в воздухе карту Московской и соседних областей, чтобы быть более убедительным, но уничтожитель, по всей видимости, склонен считать, что ты лукавишь: вы все-таки прилично отдалились за время, проведенное порознь в соседних почти что домах, и тебе уже не так просто в чем-либо уверить его, да и стоит ли рваться. Наступает зима, и ты начинаешь спать лучше, потому что зимой здесь и так всегда глухо как в бункере; твои отъезды становятся реже, Новый год ты встречаешь со своей нарядной семьей, да и потом на каникулах тебе никуда неохота ехать из города: ты отказываешь всем, кто теребит тебя на этот счет, не волнуясь о том, что они не поймут и забросят тебя навсегда. На Рождество, сероватое из-за оттепели, вы с другом переходите по рыхлому снегу пруд, чтобы постоять на пустом пляже: вам обоим как-то необъяснимо невесело, хотя все как будто в обычном порядке: он увлечен своей девочкой, ездит с ней по кладбищам и монастырям, а ты спишь почти как первоклассник и читаешь красиво напечатанный «Молот ведьм», который он подарил тебе без расчета на то, чтобы взять потом в долг: ему это неинтересно; в какой-то момент он увлекается очередным пересказом из освоенных за первый семестр филфака греков, и ты, позволив ему говорить, всматриваешься в тот берег, где остались ваши дома, семьи и книги: тебе вдруг кажется, что туда уже никогда не получится вернуться, но это никак не волнует тебя: нет и нет; и вдруг ты видишь вас обоих как бы с того самого берега, сквозь сырой потеплевший воздух: вы стоите на пляже без заметных движений, разве что твой друг привстает на мыски и запрокидывает при этом голову, пока ты ровно чернеешь с ним рядом подобно высокому камню: ваших лиц на таком расстоянии разглядеть нельзя, и это лишь добавляет вам сходства с теми двумя, о которых ты, странно сказать, почти перестал думать в последние недели. Когда все открывается после новогодних каникул, ты решаешь еще раз зайти в офис, заранее догадываясь, что это напрасная трата времени: такие свидания не случаются в одном месте дважды; и все-таки ты проникаешь в здание, соврав охраннику, что пришел за страховкой. На пустом этаже (будний день, половина двенадцатого) ты, всю дорогу сюда прошедший без лишней тревоги в ногах, ясно чувствуешь, что тебя не хотят и не ждут здесь: из того конца коридора, где тебе выдали клипсу, в тебя упирается будто бы тот самый столп, которым ты прежде орудовал сам; но тебя не выталкивают вниз с лестницы, а будто бы приглашают попробовать силы, как в Юрьеве-Польском приглашали к погоне, и ты включаешься и в эту игру, потому что бросить и уйти было бы скучно. Вначале тебе удается сделать несколько хороших, больших шагов, однако возле двери, за которой, судя по приклеенной рекламке, торгуют воздушными шарами, сопротивление вырастает на голову: ты протискиваешься дальше боком, борясь с желанием приникнуть спиною к стене и скользить вдоль нее; выныривающий тебе навстречу сорокалетний bourgeois с хрустким пластиковым портфелем мрачно косится на твои потуги, но пошел бы он к черту; нужная тебе дверь будет еще через три ненужных, и ты начинаешь задыхаться, как тогда в травмпункте: сейчас страховщики или туроператоры вызовут тебе скорую и ты уедешь четко к доктору Ченнарду, но никого не заботит твой бешеный хрип в коридоре. Сжимая до скрипа кулаки, ты оставляешь позади еще одну дверь, и тут сопротивление как по хлопку исчезает, так что ты летишь со всей дури вперед и с грохотом падаешь на пол (кто-то выходит проверить, но тут же скрывается, ты даже не успеваешь обернуться). Встав и отряхнувшись, ты проходишь остаток пути без каких-либо затруднений и не очень зная, что будешь говорить (как не знал и в первый раз), стучишься и входишь куда собирался: внутри светло и пусто, окоченевший вентилятор висит под потолком как засохший паук, на столе рассыпаны голые бумажные листы со следами чайных протечек, а из незабранного окна виден Ленин, кажущийся отсюда совсем ребенком. Прикрыв все-таки за собой дверь, ты ворошишь бумагу, безнадежно обходишь вокруг стола и выдвигаешь единственный ящик, в
