оборвать этот прелестный разговор, то все, конец.
Леша белый, как поганка, убирает руки от трубки. На скулах играют желваки, кадык нервно дергается, а эта тварь, не догадываясь, что происходит на другом конце провода, продолжает:
— Хочешь расскажу, что я потом делала? Ласкала себя! Представляла, будто нам никто не помешал, и мы дошли до конца. Я гладила себя ТАМ, — голосом выделяет слово, — представляя, что это делаешь ты, что это твои пальцы доводят меня до пика. И шептала твое имя. Ты чувствовал это? Я знаю, что чувствовал. Не мог не чувствовать...
— Ненавижу, — беззвучно произношу одними губами, глядя мужу в глаза.
С меня хватит. Плевать, было у них что-то или нет. Успели- не успели. Гори оно все синим пламенем.
Я поднимаюсь из-за стола и хочу уйти, но Леша бросается наперерез, хватает меня за руку так, словно от этого зависит его жизнь.
— На хрен иди, — все так же бесшумно. У меня просто нет сил сказать это в слух.
* * *
Я пытаюсь скинуть с себя его лапы, оттолкнуть, но Леша с неожиданной силой и упорством зажимает меня у стены. Надо бы вмазать ему со всей дури кленом в пах, но я торможу, у меня реально проблемы с восприятием, и звон в ушах перекрывает все остальное.
Я вижу, как надрывно бьется жилка на мужском виске. Кажется, у мужа стучат зубы, или у меня. Я не знаю. Все смешалось и разобрать просто невозможно.
— Когда мы увидимся? – из трубки снова доносится блевотный Маринин голос. Мне так мерзко, что спазмом скручивает кишки.
Дергаюсь, но Березин все равно не отпускает. Несмотря на все мое сопротивление, продолжает зажимать у стены, цепляясь за меня так, будто я единственная соломинка, способная удержать его на плаву.
Не отрывая от меня вздрюченного пылающего взгляда, твердо произносит:
— Никогда.
Это так неожиданно, что Марина теряется:
— Леш?
Я тоже теряюсь. Настолько, что перестаю вырываться, дышать и вообще понимать, что происходит.
— Не звони мне больше. Не пиши.
— Ты чего? — ошарашенно выдает она. Вся ее наигранная нежность и томность пропадают, остается только острое, практически осязаемое недоумение, а Леша продолжает бомбить:
— Это все было ошибкой.
Все это время он смотрит на меня, не закрывается. В его глазах угрюмая решимость.
— В смысле? — на смену недоумению приходит что-то другое, очень похожее на истеричную претензию.
— Ты прости. Я увлекся, заигрался, забылся.
— Ты чего, Леша? Все же хорошо было.
— Ничего хорошего, просто помутнение с моей стороны. Только и всего.
Секундная пауза, потом яростное шипение
— Это она заставляет тебя так говорить? Я знаю, что она сейчас рядом с тобой!
— Это только мои слова и моя вина.
— Какая вина? Ты что, ее собственность? Щенок, которого можно держать на поводке?
— Нет. Просто я выбираю Киру, потому что люблю.
Почему меня не плющит от радости после таких слов? Наверное, потому что ни черта им не верю.
Прокина понимает, что претензиями ей ничего не добиться, и всхлипывает:
— За что ты так со мной? Что я плохого сделала.
— Ничего.
С этим я бы поспорила, но не могу говорить. Слова потеряла.
— Это я накосячил. Мне и исправлять.
— Леша!
— До свидания, Марин.
И сам сбрасывает звонок, не слушая, что она еще там пищит.
Меня потряхивает. Его потряхивает. Всю нашу семейную жизнь потряхивает. Причем так люто, что нет сил стоять на ногах.
Плюхаюсь на стул и утыкаюсь лицом в ладони.
— Кира…
— Леш, не надо.
Я не готова его слушать. Не могу, не хочу. Это все выше моих сил.
Между нами падает тишина. Я продолжаю сидеть, давясь горечью во рту, а муж стоит у окна, опираясь руками на подоконник позади себя. Я чувствую его взгляд как прикосновение. Он обжигает, причиняя боль.
Так и должно быть, да? Это нормально, что так больно из-за другого человека? Разве, когда мы давали брачные клятвы, он не обещал беречь и защищать меня? Почему вместо этого у меня такое ощущение, будто он кожу с меня живьем содрал и на голое мясо капает щёлочью.
— Прости меня, — тихо шепчет он, — я заигрался.
Молчу.
— Мне казалось, что все это глупости, просто флирт, просто ни к чему не обязывающее общение. Легкое, местами острое, бодрящее. Мне льстило ее внимание, это было так…так…интересно и волнительно. Словно вернулся на десяток лет назад, когда в универе чудили… понимаешь?
— Ты ждешь от меня понимания? — отнимаю руки от лица.
— Просто пытаюсь объяснить, что чувствовал.
— Интерес, волнение, легкость и напряжение в портках. Вот, что ты чувствовал.
Он морщится:
— Это и правда было помутнение. Особенно в последний день. Она позвала, и я пошел. Не думал ни о чем, кроме своих желаний. Не смог остановиться
— Я не понимаю, на что ты рассчитываешь, вываливая на меня все это? — даже мне самой мой голос кажется безжизненным.
— Пытаюсь быть честным.
— Честным надо было быть раньше, когда я пыталась до тебя достучаться, — жму плечами, — а теперь…теперь мне все равно.
Я вру. Мне не все равно. И я не знаю, когда мне удастся совладать со своей болью и восстановить свой растоптанный внутренний мир.
— Не говори так, — шагает ко мне с явным намерением прикоснуться, но я вытягиваюсь в струнку, стараясь отодвинуться как модно дальше. Останавливается. Громко вдыхает, — Я когда увидел тебя у машины, у меня словно пелена с глаз спала. Я будто проснулся, и сам охренел от того, что творил.
— Соболезную.
Мне хочется завершить этот разговор, и вообще все это общение. Думаю о том, а не воспользоваться ли предложением Алисы и не свалить ли из дома на недельку.
Березин чувствует, что с каждым мигом я все дальше от него, что больше не борюсь, не цепляюсь, пытаясь удержать нас на плаву. По его лицу пробегает болезненная судорога. Он все-таки подходит, присаживается на корточки возле моих ног.
— Не надо…
Утыкается лбом мне в колени:
— Прости меня, Кир. Пожалуйста. Я идиотом был, не думал о последствиях. Не понимал.
— Ты и сейчас не понимаешь. Мне неприятны твои прикосновения.
Поднимает на меня тоскливый взгляд
— Я люблю тебя.
Качаю головой, отказываясь делать ответное признание. Моя любовь жалким, кровоточащим комком еле пульсирует
