Тогда он бросился к другим идолам и чудовищным изображениям, бил их, сокрушал, швырял, ломал, истекая кровью, брызгая бешеной слюной.
Бегая по всему помещению храма, он, в конце концов, очутился перед какой-то аркой, на верху которой стоял гигантский каменный дракон. Маа Ванг хотел пройти под этой аркой, но едва он ступил на порог, как громадный дракон свалился.
Без крика и стона упал Маа Ванг, придавленный каменной глыбой.
И в тот же самый момент к месту гибели Маа Ванга сбежались уцелевшие в битве колдуньи, давно поджидавшие этого момента, спрятавшись в укромных местах.
Так отомстила Иенг за гибель своих жриц, за освобождение пленников и за поругание святынь.
Смутно, словно в бреду, или как обрывки тяжелого сна помнил Пьер дальнейшее. Лишь один эпизод сохранился более или менее отчетливо в его памяти. Это было на опушке леса перед выходом на лужайку, где раньше помещался пост. Только теперь вместо зданий здесь виднелись лишь обгоревшие бревна. Пьер стоял на коленях, а около него, прислонившись головой к дереву, лежал на траве отец Равен. Пьер видел его страдания, видел куски гниющего мяса в его открытых ранах на боку, в животе и на ногах, видел муравьев, пьющих кровь еще живого человека, но даже не пытался облегчить страдания, ибо было ясно, что всякая помощь уже опоздала, что отец Равен умирает.
– Господи, дай мне покой, – простонал священник и повторил еще несколько раз: – Покой, покой.
И смолк. Его бледная худая рука, державшая крест около губ, упала на грудь. Отец Равен умер.
После этого полный провал в памяти Пьера, черная тьма в сознании.
Глава 25
Пьер открыл скрипучие ставни и распахнул окно. В комнату, пропитанную запахом лекарств, ворвались солнечные лучи, осветили белые стены, чистое белье на кровати и, сверкая, заиграли на столе, уставленном аптечными флаконами и баночками.
Большие часы, украшающие передний фасад госпиталя, пробили пять раз. В одной из соседних палат кто-то с шумом открыл окно. Послеобеденный отдых больных, приуроченный к самому жаркому времени дня, закончился.
Пьер потянулся, попробовал свои мускулы. Слабо! Плохи, брат, твои дела. Ничто теперь уже не восстановит былых сил, ничто не возвратит прежний жар в кровь. Пять месяцев нервных потрясений и тяжелой болезни окончательно подорвали организм. Молодость прошла. А с ней, может быть, и вся жизнь?
Скрип двери прервал мрачные размышления Пьера. Улыбаясь, вошла сестра милосердия.
– Да вы молодцом! Хорошо себя чувствуете?
Пьер не отвечал.
– Э, на вас, кажется, опять нахлынули черные мысли. Бросьте это занятие, пойдите лучше погуляйте в парке. Сегодня первый раз, когда доктор разрешает вам выйти на свежий воздух.
– Послушайте, сестра Тереза, я хотел бы… – Он запнулся.
– Вероятно, вы хотите спросить, как сюда попали, – подхватила сестра. – В сотый раз тот же вопрос. Честное слово, ничего не знаю. Если бы знала, я бы вам сказала. Какой интерес мне скрывать?.. Вас доставили сюда вечером во время моего дежурства. Вы были так плохи, что надо было прежде всего заняться вами, а не допросом тех, кто вас привез. Вы были без памяти и, признаться, – теперь-то можно сказать, потому что вы поправляетесь, – я боялась, что вы не дотянете до утра и умрете. Все время вы бредили.
– Что же я говорил?
– Разве это можно запомнить? Через мои руки проходит столько больных… Одно время вас пришлось силой удерживать в постели, потому что вы все время порывались встать и уйти. Ах, бросим это, милый Люрсак. Пойдите лучше погуляйте. Встретите товарищей, развлечетесь. Они вам расскажут последние сайгонские сплетни. Право, идите. Вон, слышите, как весело смеются. Ну, собирайтесь. Марш, марш на прогулку. Через пять минут я вернусь. Чтобы вас к тому времени здесь не было.
Она вышла, а Пьер решил послушаться ее совета и, действительно, пойти погулять.
Неуверенной походкой человека, несколько месяцев пролежавшего в постели, он медленно шел по аллее парка. Вдруг его окликнули голоса:
– Ого! Люрсак!
– Первый выход? Поздравляю!
– Тут лучше, чем в госпитале, не правда ли?
Это были четыре молодых человека, которые так же, как он, несли службу в джунглях и по болезни приехали в отпуск в Сайгон. Один из них прибыл из Камбоджи, двое с китайской границы, а четвертый недавно был переведен из Вьетнама. Они сидели в беседке, за столом с газетами и журналами. Пьер присоединился к ним и уселся в кресло.
Поговорив немного о разных пустяках, Пьер взял газету и попробовал углубиться в чтение. Молодые люди тоже читали. В парке было тихо. Из-за забора, который был совсем рядом, доносился иногда стук копыт маленьких пони, мягкое поскрипывание колясок и гортанные крики пробегавших кули. Потом послышалась песня нищенки-лаоски, жалобная и унылая.
Молодые люди встали.
– Вы пойдете с нами, Люрсак?
Пьер думал о прошлом. Он вспоминал об отце Равене и отчетливо представил себе последние минуты его жизни. Он думал о Ванде. Где она теперь? Что с нею сталось? По-прежнему ли она в плену у Иенг? Что делает вождь людей Гондваны, влюбленный в белокурую самку?
Кто-то потряс его за плечо:
– Люрсак! Ну, Люрсак, что же вы спите с открытыми глазами? Вы слышали, уже был первый звонок к обеду. Вы пойдете с нами?
Пьер отрицательно покачал головой:
– Еще есть время. Второй звонок будет через четверть часа.
Молодые люди ушли. Пьер остался один. Сердце его билось в мучительной тоске, и он шептал чуть слышно:
– Ванда!.. Ванда!..
А за соседним забором не прекращалась унылая песня нищенки. Она все время ходила поблизости и слышно было, как то удалялись, то приближались ее шаги.
Вдруг какой-то белый длинный сверток, брошенный через забор с улицы, упал к ногам Пьера. В тот же момент песня нищенки резко оборвалась и послышались ее поспешно удаляющиеся шаги.
Наклонившись, Пьер поднял сверток и осмотрел его. Обертка из грязной тряпки, но аккуратно завязанная.
Пьер развязал сверток, развернул и увидел… Ужас сковал его, дрожь пробежала по всему телу. Некоторое время он просидел без движения, а потом сразу сорвался со своего места и побежал к воротам. Испуганный его бледным лицом и стремительностью движений, сторож даже не попытался его остановить.
На улице никого не было. Пьер добежал до угла, посмотрел направо и налево: нищенки не было видно. Тогда он бесшумно пошел прямо, куда глаза глядят. А сверток цепко, не выпуская, держал в своих руках.
Он вышел на оживленную улицу и шел все время прямо, оставаясь совершенно безучастным ко всему окружающему. Его задевали, толкали, но он ни на что не обращал внимания, ничего не слышал.
Он и сам не знал, почему остановился около одной витрины. В большом зеркальном окне отразились его фигура и лицо. Как, это он? Этот скелет – Пьер Люрсак? Это худое, изможденное, почти без щек лицо – его? И эти впалые глаза, этот заострившийся нос – тоже его? Засмеявшись, сжав кулаки, Пьер отошел от витрины и пошел дальше.
