Книга День Праха - Жан-Кристоф Гранже

Настоящее имя Поля Парида было Ален Ибер. Сорок два года, ни постоянной работы, ни постоянного места жительства. Безжалостный, бездомный, без гроша в кармане, бродячий пес современного мира, промышляющий воровством и грабежами.

Вернувшись в жандармерию, Ньеман взялся за поиск его досье по отпечаткам пальцев. Оказалось, этот тип уже сидел в тюрьме — и не один раз. Множество приводов за карманные кражи, насильственные действия, кражи со взломом — в общей сложности набралось как минимум шесть лет отсидки.

— А почему Парид? — спросил его Ньеман.

— Из-за «Парида и Елены».

— Это еще что?

— Опера Кристофа Виллибальда Глюка[74].

Ничего себе! Церковный грабитель, злостный рецидивист… и меломан!

Хорошенькое начало следствия…

Несколько минут Ньеман молча разглядывал этого диковинного зверя: крашеные волосы, расчесанные по старинке на прямой пробор, а под ними мертвенно-бледное лицо, искаженное страхом. Бегающие глазки, похожие на голубоватые бусинки, рябые щеки, большой нос с горбинкой. На модель из глянцевого журнала никак не тянет. С такой внешностью скорее похож на владельца автозаправки из какого-нибудь фильма ужасов.

Он сидел, выложив руки в наручниках на стол, надежно привинченный к полу, и пристально смотрел прямо перед собой с отрешенным видом то ли алкоголика, то ли религиозного фанатика.

— Я тут услышал, чего вы говорили… — начал он.

Ньеман и в самом деле успел перемолвиться несколькими словами с Иваной и разъяснить ей новое направление следствия. А она в ответ поведала ему неожиданную историю с захватывающими подробностями — обломки фрески, собранные в Хранилище, охранники, стерегущие это сокровище с автоматами в руках, бегство с преследованием через весь Диоцез…

Парид, с перепачканным землей лицом, не упустил ни слова из их разговора.

— Я к этой гребаной фреске никаким боком не отношусь.

— И ты не знал, что под внешней росписью скрывались более древние изображения?

— Нет. Да если бы и знал, на хрена они мне сдались!

Ньеман положил на стол руки, сплетя пальцы. Перед ним не было ни досье, ни чашки с кофе. И никакой фотокамеры или зеркала с оловянной амальгамой, какие показывают в фильмах. Только его мобильник, записывающий допрос.

— Прекрасно, Поль. Или ты предпочитаешь, чтобы я звал тебя Аленом?

— Меня зовут Петер.

— Да ну?

— Такое имя я носил, когда был у Посланников.

Вот уж сюрприз так сюрприз! Значит, Поль Парид, он же Ален Ибер, принадлежал к этой секте?!

— Ладно, пусть будет Петер, — согласился Ньеман. — Ты, наверно, понимаешь, что тебе грозит. Так вот: самое лучшее — рассказать всю правду. Тебе это зачтется как помощь следствию.

— Я не убивал Самуэля.

— И конечно, это не ты обвалил свод часовни?

Тот недоуменно поднял брови:

— Да разве бы я смог?! Говорю тебе, все эти живопи́си мне на хрен не нужны.

— Так я тебя слушаю, Петер. Рассказывай все как есть.

Подозреваемый говорил с эльзасским акцентом. Этот добрый старый провинциальный говор услаждал детство Ньемана. Его монотонное, невыразительное звучание, похожее на тихое мурлыканье, вполне могло усыпить слушателя.

Однако сама биография арестованного заслуживала отступления.

Родился в 1976 году в департаменте Верхний Рейн. Больше никаких уточнений. Ничего важного. Жандармы уже располагали его жизнеописанием. Оригинальность состояла в том, что мальчишка, с самого детства опекаемый социальными службами (родители свалили неизвестно куда), в возрасте пятнадцати лет был усыновлен Посланниками. Они заприметили его во время очередного сбора урожая, а потом приняли в свое сообщество.

За все время расследования Ньеману еще не приходилось слышать о подобном случае.

Ситуация усложнилась, когда в 1997 году Петер вздумал жениться на девушке из этой секты, по имени Мириам. Диоцез ответил ему категорическим отказом.

— Это потому, что ты не принадлежал к их секте?

— Нет. Потому, что я был недостаточно болен.

— Что ты имеешь в виду?

Петер подался вперед, чтобы подчеркнуть всю важность своего разоблачения:

— Эти типы спят друг с другом на протяжении веков, сечете? И поэтому у всех у них куча наследственных болезней. А я был для них слишком здоров.

Эта проблема с самого начала не давала Ньеману покоя. Обитель представляла собой так называемый «изолят» — отдельно живущую группу людей, где кровосмесительные отношения в конце концов вызывают хронические заболевания. Кровь Посланников неизбежно должна была оскудеть, а брачные союзы внутри сообщества множили генетические расстройства.

Кто же их лечил? Где пользовали таких пациентов?

По представлениям этих фанатиков, подобные патологии, вероятно, служили видимыми признаками их «самобытности», как в тех аристократических семействах, гордых своей избранностью, которые вымирали в результате нежелания «породниться с быдлом», иными словами, получить вне своей касты то, чего им так трагически недоставало, — свежие гены.

Ньеману вспомнилась одна подробность: Посланники наотрез отказывались от переливания крови, взятой у мирян. Ни под каким видом они не желали смешиваться с «ними».

— И что же произошло потом?

— Они меня выгнали. А Мириам отдали за другого.

— Ну а ты?

— Я долго упирался. Потом бомжевал. Мне никак не удавалось где-нибудь пристроиться…

Он сидел на своем стуле, выпрямившись, высоко держа голову и презрительно глядя на комиссара. Теперь к нему вернулась мрачная гордость преступников, неудачников, арестантов.

— Так почему же ты сюда вернулся в этом году?

— Потому что Мириам умерла несколько месяцев тому назад.

— От чего?

— Не знаю. Эти сволочи всегда молчат про свои болезни.

Значит, месть. По прошествии двадцати лет этот человек решил свести счеты с Посланниками, которые больше не удерживали в заложницах его любимую. Все это звучало вполне правдоподобно.