— Она… никогда не вернется, правда? — спросилаГабриэла, впиваясь взглядом в лицо матери-настоятельницы. Взгляд девочки былтаким прямым и пристальным, что, казалось, доставал до дна ее души, и матушкаГригория поняла, что не может солгать этим ясным и чистым глазам.
— Я не знаю, Габриэла, — ответила она. —Думаю, и твоя мама тоже этого не знает, но… В любом случае мне кажется, чтоесли это случится, то очень не скоро.
Это был максимально честный и прямой ответ, какой она могласебе позволить в разговоре с десятилетней девочкой, однако, что бы ни сказаласейчас матушка Григория, она видела — Габриэла знает правду. Всю правду.
— Я думаю, она никогда меня не заберет. Она бросиламеня, как… как папа. Мама говорила, что он тоже собирается жениться и теперь унего есть две другие дочки.
Матушка Григория чуть не поперхнулась.
— Но это не может заставить его разлюбить тебя… —пробормотала она наконец.
«Каким же каменным сердцем надо обладать, чтобы оставитьсвоего ребенка — тем более такого, как Габриэла, — не калеку, не урода!..»— подумала мать-настоятельница. Однако она знала — такие вещи случались ираньше. Матушка Григория сама не раз была этому свидетельницей и каждый разутешалась тем, что существует орден, который может хоть чем-то помочь такимдетям.
Возможно, говорила она себе, таким путем сам господь являетлюдям свою волю. Возможно, с самого начала место Габриэлы было здесь, вмонастыре, и не исключено, что со временем она сама услышит глас небесный,который объявит ей ее путь и предназначение.
Примерно так настоятельница и сказала Габриэле:
— Может быть, Габи, когда ты немного подрастешь, тызахочешь остаться с нами. Никто не знает, что записано у бога в Книге Судеб. Онпослал тебе испытание, ты выдержала, и он привел тебя к нам. Может быть, таковабыла его воля… — И она перекрестилась.
Девочка внимательно посмотрела на настоятельницу.
— Вы хотите сказать, что я как Джулия? — спросилаона, удивленная словами матушки Григории. До сих пор Габриэла даже в самыхсмелых мечтах не представляла себя монахиней. Сестры были такими хорошими,такими добродетельными, а она была такой скверной… Нет, матушка Григория простоне знает, какая она грешница, иначе бы она никогда не сказала такое.
Потом Габриэла спросила себя, собиралась ли ее матьвозвращаться за ней, когда только привезла ее в монастырь. Вспоминая тот,первый день, она решила, что — нет, скорее всего нет. Когда папа приходил к нейв детскую, чтобы попрощаться, она почувствовала его слезы, его печаль ибессилие что-либо изменить. В Элоизе же не было ни раскаяния, ни сожаления. Онаоставила ее в монастыре как ненужную вещь, как старые, стоптанные туфли сотломанным каблуком, которые уже никуда не годятся. Она ужасно спешила уйти, нов этой торопливости не было ни капли вины — просто Элоиза боялась опоздать напоезд.
— Рано или поздно, Габи, ты поймешь, в чем твоепризвание. Нужно только очень внимательно слушать. Господь говорит с каждым изнас так, чтобы мы услышали и поняли его слова.
— Я, вообще-то, не очень хорошо слышу, — ответилаГабриэла со смущенной улыбкой. — У меня…
— Этот голос ты услышала бы, даже если бы была глухойна оба уха! — сказала мать-настоятельница и негромко рассмеялась, но еесмех быстро затих. Она думала о том, как Габриэла будет жить с тем, что онатолько что узнала. Тяжело сознавать, что ты не нужна своей собственной матери.Правда, Габриэла восприняла новость почти спокойно. Со временем, когда онастанет старше, она, увы, начнет понимать, как обошлись с ней родители. И тогдаможет впасть в отчаяние, озлобиться, вовсе разочароваться в людях… Да мало личто! «Помоги ей, Господи!..» — мысленно взмолилась матушка Григория, думая отом, как могли мистер и миссис Харрисон — образованные, воспитанные,обеспеченные люди — поступить со своей дочерью так жестоко и цинично.
Настоятельница, конечно, знала, что подобные вещи происходятдостаточно часто, однако люди, принадлежавшие к высшему обществу, как правило,избавлялись от своих отпрысков более гуманными способами. Одни нанимали бонн игувернанток, другие посылали детей в закрытые частные школы, третьи отправлялисвоих чад учиться в Европу. Все это, надо признать, гарантировало юношам идевушкам из богатых семей неплохое будущее.
Габриэлу же мать просто бросила, согласившись нести лишьминимальные расходы по ее содержанию. Она без колебаний лишила свою дочьбудущего, а это означало, что Габриэла была ей не просто безразлична. ЭлоизаХаррисон явно желала девочке зла, и матушка Григория снова спросила себя, в чемможет корениться причина такого отношения к собственному ребенку.
— Ты — сильная девочка, — сказала Габриэле матушкаГригория, и девочка в недоумении подняла на нее глаза.
Нет, она не считала себя сильной. Удивительно, почти то жесамое, слово в слово, сказал ей, прежде чем уйти, отец. Он тоже считал еесильной и храброй. На самом деле Габриэла чувствовала себя бесконечно одинокой,к тому же ее почти постоянно терзал страх. Даже сейчас она боялась. Что, еслией не позволят остаться в монастыре? Куда она тогда пойдет? Кто станет о нейзаботиться? Единственное, чего хотелось девочке, это чтобы у нее было место,где она могла бы жить и никто не мог бы обидеть ее. Ей нужно было такое место,где она была бы уверена — ей всегда помогут, ее будут любить и никогда небросят.
И матушка Григория поняла это. Выйдя из-за стола, онаподошла к Габриэле и — как когда-то, месяц назад, — обняла обеими рукамиэту маленькую и хрупкую на вид, но сильную и мужественную девочку.
Почувствовав на своих плечах надежное тепло рук староймонахини, Габриэла задрожала. Она не стала рыдать, не стала ничего просить ипенять на судьбу — она просто крепко прижалась к единственному в мире человеку,который по-настоящему любил ее, и одинокая слеза непрошеной гостьей покатиласьпо щеке девочки.
Потом она подняла голову, и в ее взгляде было что-то такое,что настоятельница просто окаменела.
— Не прогоняйте меня… — прошептала Габриэла так тихо,что матушка Григория с трудом расслышала ее. Пожалуйста…
Из глаз ее выкатилась еще одна слеза, за ней — другая, апотом слезы хлынули свободным; ничем не сдерживаемым потоком, и Габриэласпрятала лицо в складках черной шерстяной накидки.
— Никто тебя не прогонит, Габи, — тихо ответиламатушка Григория. Ей очень хотелось как-то утешить девочку, но, несмотря навесь свой жизненный опыт, но не знала как. — Можешь оставаться в Монастыресколько захочешь. Теперь это твой дом.
— Я люблю вас, — шепнула Габриэла, и матушкаГригория крепче прижала ее к себе, почувствовав, как ее собственные глаза тоженаполняются слезами.
— И я люблю тебя, Габриэла. Мы все тебя любим.
Они еще долго сидели в кабинете настоятельницы и негромкоразговаривали о матери Габриэлы. Обе хотели понять, почему она решила оставитьГабриэлу здесь.
