хотел всего лишь устыдить её и удалить подальше от нас в гущу народной жизни. Чтобы работала на производстве, как прочие женщины, жила бы ради пропитания и прочего нехитрого отдыха. Имела бы желание самосовершенствоваться, так и развитию никто бы не препятствовал. Училась бы. Но ведь она хотела быть главной среди затаившихся паразитов, вернув им власть. Она даже не подозревала, что они первые же её убили бы.
– Замолчи о ней! Что на тебя нашло? – Ландыш ощущала себя так, словно бы у самых её ушей били железом о железо. – И голос какой неприятный у тебя!
– Всё потому, Ландыш, что ты вдруг поняла, что ты меня разлюбила. Поэтому и детей у нас не получается уже сотворить. А может, ты меня и не любила никогда, а всего лишь создала себе иллюзорный мир, где продолжала любить своего Венда. Ты Венда любила. И любишь. Вот он и прилетал к тебе на своих посмертных крыльях. Информационно, так сказать. – Его голос стал мягче, поскольку он по-настоящему погрустнел, побледнел. Свет уже не падал на зеркало, и иллюзия румянца покинула его лицо. Ландыш вдруг увидела, что он по-прежнему всего лишь возомнивший о себе мальчишка, что у него после того, как он вспотел ночью, грязные волосы, усталые глаза и обиженные губы. Он ревновал её к снам! Вся его эскапада и была проявлением ревности, её неконтролируемым выплеском. Ему проще было сорвать обиду на Инаре, живущей где-то в безумном отдалении и глуши.
– Если бы не Костя, никакой твой хитроумный план тебе бы не помог. Так и говорил тогда Тон-Ат. Инара вполне могла бы стать царицей Паралеи, как она и мечтала. А верный Сирт никому не дал бы её убить.
– Если хочешь, я принимаю твою версию событий. – Он подошёл к ней и обнял её, стал тереться о её ухо своим носом. – Сегодня к ночи я обязательно вернусь. Потому что я хочу тебя ничуть не меньше, чем твой летающий дракон…
– Ладно уж. Побрехали друг на друга и достаточно. Не всякий же день пряники на завтрак. Иногда и соли не мешает, – она обняла его за шею, давая прощение. Но за что было его прощать?
– Только не забудь, когда вернёшься, вымыть свою голову. У тебя волосы висят сосульками. Это тебе не идёт, несколько снижает высоту твоей безупречности. Твоим коллегам, а также женоликим сотрудникам без разницы, как ты выглядишь. У них любовь к твоему уму и статусу всегда превалирует над всем прочим, а я хочу присвоить тебя чистым и милым.
– Ты невыносимая придира, – ответил он, – то тебе я любой гожусь, то подавай тебе какую-то запредельную безупречность. Ты сама-то по утрам себя видишь со стороны?
– А что не так со мною?
Он промолчал, но она уже всё поняла. Она стала потихонечку увядать, и по утрам он отлично это видит при беспощадном утреннем свете. Не столько годы, сколько трое сыновей высосали её всю как старую картофелину детишки-плоды. Не до такой, конечно, степени, чтобы сморщиться и потемнеть. Морщин-то нет, как и седых волос, что при наличии красителей и вообще ерунда, а всё же. Талия оплыла, грудь слегка обвисла, кожа стала не так атласна. Он же не Кук, для которого и Вика до конца дней будет юницей. А Руднэй во всех смыслах, увы, не Радослав. А Радослав любил бы её также горячо по прошествии десяти лет? Для него Ландыш ещё долго и долго оставалась бы капризной девочкой и пригожей русалкой.
– Ты неисправимая в том смысле, что мыслишь всегда очень просто, приземлённо, – сказал он, смеясь, чем сразу же и зачёркивал того неприязненного зануду, кем был только что. – Для тебя недостижим иной уровень восприятия явлений окружающего мира. Я же не только кожи твоей касаюсь, я вхожу в твою сущность. Ты уже по своему происхождению из звёздной расы моё единственное дополнение здесь. Ты мне родная, а дети сшили нас с тобою в одно целое.
– Если бы так оно и было. Как же тогда ты собираешься безжалостно распороть те самые живые швы, коими сшиты Инара и Сирт? Разве им не будет больно?
– Я не настолько великодушен, чтобы ощущать боль Инары и Сирта как свою. Вернее, моё великодушие имеет разумные ограничения. Ведь они не думали о тебе, об отце, обо мне, наконец, когда хотели меня убить.
– А говоришь, что простил Сирта.
– Простил. Поскольку он, действительно, любил меня как брата и впал в безумие, поддавшись суггестивному воздействию Инары. Он раскаялся сразу же и сам напрашивался на смертный приговор, чтобы его избавили от мук души. Но Тон-Ат сказал ему, что такое наказание – бессмыслица. Оно же не в состоянии исправить человека, если человек есть в наличии, понятно. Конечно, лично я считаю, что не всякого можно прощать. Инара не способна к раскаянию и к прощению сама. К тому же выбор дальнейшего пути останется за Сиртом. Остаться ему рядом с нами или же уйти в гущу жизни народа, где он будет рядовым лекарем и отцом обычного семейства. Лана, отчего тебя так волнует эта парочка? Десять лет мы с тобою ни словом о них не обмолвились.
– Они уже не парочка, а целое гнёздышко с тремя питомцами. Я, как и ты, озабочена их дальнейшей участью. Даже больше, я страдаю, думая о них. И в то же время я считаю, что Сирту не место рядом с тобою. Прежней вашей родной доверительности уже не будет никогда. Давай не будем самонадеянно распарывать те швы, что сшили их вместе за десять лет жизни. Давай забудем о том, что они вообще есть где-то. Пусть живут, как хотят, где хотят, но от нас подальше. У Сирта есть мать и отец, а у Инары есть Сирт и дети. Если мы о них забудем, это и будет означать настоящее прощение.
– Да, ты права, – Руднэй отпустил её и направился к выходу, ведущему на винтовую лестницу, но задержался и добавил, – Ты очень умна, Ландыш. Ты мой единственный друг. Именно так и надо поступить. Мне незачем встречаться ни с Сиртом, ни с Инарой. Наше сближение невозможно. Если только в том самом зазеркалье, где царят иные законы. Вот там мы и будем общаться иногда. В наших снах.
Ландыш послала ему воздушный поцелуй и внезапно увидела себя в зеркале во весь рост. Она словно бы спала десять лет, и вот проснулась. Она увидела совсем другую особу, чем ту, что смотрела на неё из зеркальной глубины
