к любому резкому порыву ветра, к обилию резко-пахучих растений, к цветочной пыльце и прочей пыли. Их башня всегда была безукоризненно вычищена, она блестела полами и стенами, стёклами и прочей обстановкой так, что самой Ландыш временами казалось, что она обитает на небе, а не на обычной поверхности планеты, как прочие. Да и вид сверху, с вершины горы, с верхнего уровня самого дома-башни поддерживал такую вот иллюзию.
– Спи, усни мой медвежонок/ Мой большой лесной ребёнок, – вдруг запела она на русском языке старую колыбельную песню, гладя мужа как собственного сына. – Батька твой ушёл за мёдом, /Мать ушла лущить горох/Скоро батька будет с мёдом/ Мать с душистым кисельком…– Ландыш и сама не понимала, откуда она знала такую вот песенку. Она не помнила о том, чтобы хоть кто пел ей самой такую вот колыбельную в детстве. Словно бы ветер со стороны океана принёс ей вдруг и эту мелодию, и сами слова.
– Как смешно ты поёшь, – сказал Руднэй и улыбнулся, закрыв глаза. – Мне сразу захотелось спать. Можно я ещё вздремну? А ты пой. Я почти понимаю, о чём ты поёшь. Но у меня никогда не было ни родного отца, ни родной мамы. Чтобы рядом. Чтобы вот так петь и кормить меня тем, о чём ты поёшь.
– Кто постельку, колыбельку из ветвей сплетёт ивовых/ Кто же песенку споёт/ Кто подвесит медвежонку зыбку лёгкую на ветку/ Кто же песенку споёт/ Будет нянькой вольный ветер/. Ветер песенку споёт/– Ландыш вдруг вспомнила, что эту колыбельную сам же Радослав и напевал однажды, когда крошечная Виталина в первые месяцы своей жизни обитала с ними в том доме на Ирис. Тогда Вика ещё не забрала девочку к себе окончательно. Пел Радослав невнятно, тихо, потому Ландыш и не запомнила всех слов. А вот мелодию уловила хорошо. – Я хочу дочку, Руднэй.
Он не ответил. Он почти спал. Не совсем, но уже пребывал в том самом состоянии, когда сознание по зыбкому мосту через непонятный провал перебирается в страну сновидений, в тот мир, что есть наше зазеркалье. Для нас это сны, для другой нашей сущности, что обитает в том зазеркалье, настоящая жизнь. Для неё наша обыденная реальность – сон. А тот сумбур, что человек выносит из собственных снов – всего лишь шлейф расползающихся образов, не предназначенных для мира, лежащего по ту сторону. Иногда их удаётся ухватить за хвост, рассмотреть и оставить себе навсегда в своей наличной памяти как реальные события.
Внизу раздались голоса проснувшихся детей, и Ландыш решила отправиться к ним, чтобы они не вздумали устраивать всегдашний ор и беготню по винтовой лестнице, поскольку отец сегодня отдыхает. После завтрака он, конечно, опять уедет по своей секретной подземной дороге на континент, но пока – тишина!
Сон Ландыш, оказавшийся слаще жизни
– Лана, – сказал вдруг Руднэй, – какой сон тебе снился сегодня? Я люблю слушать о твоих снах. Они у тебя такие необычные.
– Сегодня ко мне прилетал летающий дракон. Он лёг ко мне в постель, и поскольку это было во сне, я не знаю, где на тот момент находился ты. Тебя точно рядом не было. У него были настоящие мужские руки. Правда, они были несколько более мохнатые, чем у тебя. Он обнял меня и спросил, «Моя принцесса, тебе не надоело сидеть в твоей башне почти безвылазно? Может, полетаем вместе»? А потом… – она умолкла.
– Продолжай, – потребовал он. Ландыш молчала. Ведь в дальнейшем развитии сна был секс между нею и прилетевшей химерой, обладающей не только родным и вовсе не забытым мужским лицом, но и тем самым, о чём приличные женщины никогда не упоминают вслух.
– Тебе было с ним как? – спросил он. – Я же знаю, чем ты с ним занималась. Тебе не привыкать летать по Вселенной вместе с разными летающими драконами. А кстати, сколько у тебя было мужчин до меня?
– Прежде ты никогда у меня о том не спрашивал. На здешней планете ты у меня первый. Все другие миры не в счёт. Их мерности для меня теперь навсегда закрыты.
– Тебе было с ними как? Лучше, чем со мной? Я же знаю, что не всегда даю тебе то, что тебе порой остро необходимо.
– Прекрати! Не могла я с ними ничем заниматься по той самой причине, что никаких «ними» не существовало. Неужели, ты будешь ревновать меня к снам?
– Существовало или не существовало, я отлично чую, что до нашей встречи у тебя был опыт не с одним лишь мужчиной по имени Венд. Были и прочие. Но о какой ревности может идти речь? Ты для меня открытая душа. Я могу посещать тебя в любой момент, как своё продолжение. Как то самое пространство, которое однажды вдруг стало продолжением пространства моего ума и пространства сердца. Я могу даже входить в твои сны, но мне некогда этим заниматься. Если бы я был бездельник как многие, то я всегда смотрел бы твои сны вместе с тобою.
– А меня научи гулять по пространству твоих сновидений, – пошутила Ландыш. – Тогда бы я узнала, как ты на самом деле относишься к тем женщинам, что неизбежно тебя окружают в твоей многосложной деятельности. Не могут же не окружать?
– Я не делаю различия по половому признаку, когда я не отдыхаю, а работаю. А отдыхаю я только с тобою. Просто пойми, если у тебя родится дочь, это будет другая дочь. Она будет моей.
– Нашей. Она будет нашей. Мне уже давно за тридцать, Радослав. А ты едва-едва вошёл в свой мужской апогей. Ты нарасхват, ты объект вожделений многих и многих юных и прочих соблазнительных особ, а я…
– Я не Радослав! Ты никогда прежде не путала меня с тем, кого оставила в прежней Вселенной. Что с тобою? – Руднэй встал, повернулся к ней спиной, натягивая свой костюм, и Ландыш опять сравнила его худощавое бледное тело с тем, о ком вдруг затосковала. Сравнение было не в его пользу. Папаша-то, перемахнув через полвека, войдя во вторую половину своего столетия, был намного качественнее инопланетного сынка.
– У меня ностальгия о прошлом. Чего уж. Я чувствую себя отжившей. К чему бы оно?
– Это твоя дурь, а не моя, чтобы я ею забивал себе голову. Разбирайся со своей хандрой, если тебе делать нечего. А я спешу.
– Ты просто обязан дать мне дочь! Без дочери я всегда буду одинока. Вот у Олы был сын. И где он? А у Рамины есть дочка, и они уже живут как две
