— Я ведь не принцесса, чтобы жить в таких условиях.
— Горожанки, у которых водятся деньги, так вообще уезжают рожать в Штаты или в Гонконг. Если мы сейчас не переберемся в город, то в будущем наш ребенок не только останется за линией старта, он просто останется без штанов, у него не будет даже штанов!
— А деньги? — спросила Сяовэнь. — Без денег все эти разговоры, что холостой выстрел.
Не найдясь с ответом, Ван Чанчи принялся бродить по комнате, делая семь шагов в одну сторону и столько же обратно, словно пытаясь «сложить стихи за семь шагов»[12]. Сяовэнь ждала, что он вот-вот что-нибудь придумает, но прошла минута, потом десять, а Ван Чанчи все бродил туда-сюда, словно маятник, в конце концов усыпив Сяовэнь своим хождением.
Лю Шуанцзюй заметила, что Ван Чанчи вдруг стал проявлять о Сяовэнь повышенную заботу. Раньше он никогда не помогал Сяовэнь носить воду для мытья ног, а теперь он не только стал носить воду, но еще и осторожно перекладывал в ее тарелку кусочки мяса, пожалованные ему Лю Шуанцзюй. Он не разрешал ей носить воду, запрещал ходить к колодцу стирать, а еще вместе с Чжан Хуэй купил шаль, чтобы Сяовэнь как следует обматывала голову и шею. Если же им случалось одновременно выйти за порог дома, Ван Чанчи непременно вставал с ветреной стороны, чтобы защищать ее от холода. Лю Шуанцзюй ничего не могла понять и даже немного расстроилась. Тогда она обратилась к Ван Хуаю:
— С чего вдруг Чанчи превратился для Сяовэнь в маменьку?
— Может, Сяовэнь забеременела? — ответил Ван Хуай.
— А ведь и правда, — стукнула себя по лбу Лю Шуанцзюй.
— Это судьба, — вздохнул Ван Хуай. — Так хотелось, чтобы они завели ребенка в городе, но вопреки всему они завели его в деревне. Ну, точно, как у плешивых с богатой шевелюрой на лобке — все делается наоборот.
После Праздника весны Ван Чанчи и Сяовэнь стали собирать сумки, готовясь к отъезду в город. Ван Хуай отвел Ван Чанчи в сторонку и спросил:
— Правда, что Сяовэнь ждет ребенка?
— Разве не ты мне говорил, что у нас здесь неподходящий фэн-шуй, к чему испытывать судьбу?
Ван Хуай пристально уставился прямо в глаза сыну, точно пытался распознать, правду ли тот говорит.
— Она точно не беременна, — подтвердил Ван Чанчи.
— Если ты поедешь в город с женой на сносях, тебе будет в два раза тяжелее: и ты будешь уставать, и Сяовэнь исстрадается. Если скажешь правду, мы еще можем что-нибудь придумать.
— Уже все решено, назад дороги нет.
— А может, лучше дождетесь, пока родится малыш, а уже потом поедете работать?
— Но ведь тогда это будет еще один Ван Чанчи, разве не так? Тут речь даже не о том, где родится ребенок, а о том, что даже пердеть я хочу только в городе!
В ответ на это Ван Хуай показал ему большой палец.
25
Ван Чанчи и подумать не мог, что Сяовэнь может проплакать все глаза. Когда они покидали дом, ее мама плакала, Лю Шуанцзюй плакала, у Ван Хуая и ее отца глаза, похоже, тоже были на мокром месте, но она, точно не родная, улыбалась и смеялась во весь рот, приговаривая: «Мы же не мошенники какие-нибудь и едем не для того, чтобы строить всякие финансовые пирамиды, к чему все эти слезы?» В таком приподнятом настроении она прошла через все ущелье, села на рейсовый автобус и даже ни разу не сомкнула глаз: смотрела по сторонам и тараторила всю дорогу, точно ей впрыснули куриную кровь[13]. Но когда они приехали в город, не прошло и недели, как у нее случилась истерика.
Произошло это под вечер, Ван Чанчи в это время еще занимался поиском работы, а она готовила на кухне ужин. Где-то вдали раздавались взрывы петард, под окнами грохотали машины, из отверстия рисоварки со свистом вырывался пар. Смешавшись вместе, эти звуки вдруг вызвали у Сяовэнь тоску по дому. Она заскучала по новогоднему шуму в деревне, по маминому ворчанию, по луку, по капусте и поросятам, она заскучала даже по холодному горному ветру и студеной колодезной воде… Думая обо всем этом, она занималась нарезкой. Она уже построгала мясо, морковку, помидоры, зеленый перец, а когда принялась за лук, на разделочную доску одна за другой вдруг закапали слезы. Она вытирала их и вытирала, а они все текли и текли, тогда она отложила нож и зарыдала во весь голос. Ее рыдания поглотили свист рисоварки, дом за окнами напротив потонул во мраке, нарезанные овощи постепенно слились в расплывчатую массу, в комнате стало трудно разглядеть какие-либо предметы. В этот момент, когда на город спустилась ночь, незнакомые пейзажи перестали мозолить глаза, различия между городом и деревней стерлись, и ей даже показалось, что она снова вернулась домой. Именно поэтому она не стала включать свет, а осталась сидеть в темноте, рыдая и всхлипывая, всхлипывая и рыдая, словно ее организм был способен выполнять лишь две эти функции. За этим занятием ее и застал вернувшийся домой Ван Чанчи. Еще не успев увидеть Сяовэнь, а только услышав ее плач, он спросил:
— Что с тобой?
— Я хочу домой, — ответила она.
В этот день Ван Чанчи как раз удалось заключить трудовой договор. Напевая под нос песенку, он в радостном настроении поднялся на второй этаж, никак не ожидая, что его встретят слезами. Включив свет, он протянул Сяовэнь договор и сказал:
— Ведь ты всегда мечтала переехать в город, почему же сейчас, еще не успев нагреть место, вдруг засобиралась назад?
Сяовэнь разглядывала договор, тщетно пытаясь понять хоть какую-нибудь фразу. Ван Чанчи крепко обнял ее и стал утешать:
— Не плачь, ну не плачь. Будешь продолжать плакать, малыш начнет дрожать.
Сяовэнь подавила рыдания, но ее плечи продолжали подергиваться, словно она еще не выплакалась и не удовлетворилась сполна.
— Я давал клятву, что наш ребенок родится в нормальном месте, где не будет протекать крыша и задувать в щели ветер, где будут окна с нормальными стеклами и занавесками, где будет кафельный пол. И все это у нас почти уже есть, а когда я получу первую зарплату за месяц, я свожу тебя на УЗИ.
— Каждый раз, когда я вижу лук, я начинаю скучать по дому. Помню, как в деревне мы раздавали этот лук пучками за просто так, а тут каждый стебелек кладут на весы, куда это годится?
— Тогда впредь просто не покупай лук, и все.
— Но когда я вижу капусту, со мной происходит то же самое.
— Значит, и капусту не покупай.
