Дверь в спальню матери твоей не заперта на ключ, и комната с двумя шкафами… и в зеркале портал, в портале ты да я. А в телефонной будке на углу хозяйственного магазина «Смена» (всего-то две копейки) — Пуск! и «Промежуточная станция» апреля 2000 какой-то год…
Но время нас быстрей перенесло. И мы совсем не так перенестись хотели. Правда, Сашка? Не так и не туда…
И это Конотоп? — писала Таня, — а где в летающих такси летают дети? И где автобусы с портальными рулями? Где археолог Рррр, где космолет? Смешно и грустно смотреть на эту звездочку, приколотую к рукаву — подарок капитана Полоскова…
Миелофон — металлофон…
Подумать только, Господи ты Боже, ну какие дураки! Война миров! Фонарика теплоубойные, теплойные? лучи, и «Молния хлестнула, и треножник четко выступил из темноты. Он исчезал и появлялся, в вспышке молний, уже на сотню ярдов ближе» ближе… фотоштатив трехногий, сверху марсианский глаз… «Сын грома» миноносец — пылесос. Врубай! И Бах! И Бац! Бьет пылесос прямой наводкой по штативу, но штатив под грохот канонады захватывает Лондон, обращая в бегство армию землян…
Мы под кровать залезем от штатива, и страшно, страшно нам. Сосед из девятого подъезда на Вертера похож, и мы следим за ним, а он идет за пивом, та-а-а-к подозрительно косясь на нас! Еще бы! Мы-то знаем, кто он…
А он подходит к бочке «КВАС», там, на углу с разливом, и нас с тобой, опять заметив, угощает им.
— Хотите квасу?
«Хотите квасу»? — Да, конечно же, хотим!
Квас ледяной, густой, тяжелый, с пенной шапкой, в огромной кружке, ручка прям такая, что не обхватить. Теперь наверняка он Вертер! И мы с тобой боимся за него, следим опять, чтоб Крыс и Весельчак его из лазера не застрелили. А лазер из складной указки ручки, и наша экспедиция к автобусу с шестью дверьми… Альфа центавра? Марс? Луна? Уран?
А нам Бобрыкин говорит, что оба мы козлы из Конотопа.
А что он понимает? Он дурак! Ты только посмотри на этот кран! Там, в будке машиниста Марсианин, Марсианин, точно! Кто может быть еще, вверху треножника стального, не как фотоштатив, а больше, выше в триста раз! И там над нами, по тросам медленно плывут тележки к башне этой, стучит, дрожит, качается земля… Земляне порабощены! Идет, идет война миров…
И город опустел, на улицах тела погибших, никто не убирает их, но у меня парализатор из розетки, меч световой из палки, у тебя в кармане недоетый гематоген похожий на ириску и из «Кря-кря» шампуня брызгалка, с прицелом ручки, 35 копеек в магазине «Школьник» есть… Храни последние сто грамм воды к решающему бою за планету и прорывайся к школьным туалетам, где есть запас воды…
Пришельцы с Марса… странно, правда, Саша? как ведут себя они… биологичка в лаборантской не печенье, а лягушек в колбах ест… наверняка…
И ищет луч фонарика в подвале нас с тобой. Чудовище, два пристальных и мутных глаза, рот выпускающий слюну, он кровосос, сейчас вот-вот дотянет щупальце до шеи. Не дыши! Но в ноздри пыль, и ты такой: «Апчхи!»
— Апчхи!
— А, вот вы где, придурки! — сказал Бобрыкин, помнишь нам? Но вымрет он, он от ангины или гриппа вымрет! А вдруг…
— Чего?
— Что в Анну Николавну вселился марсианин? Ну, или в мать твою? Чего она такая странная, такая?
— Не знаю…
— Вдруг в тебя?
— А как проверить?
— Нужно палец проколоть булавкой, и если кровь зеленая пойдет, то я клянусь убить тебя, а ты меня клянись!
— Клянусь!
Я ведь зеленкой капнула себе тогда на палец, Сашка, знаешь? пока ты отвернулся…
А ты не смог меня убить…
Твоя ТБ.
«Бесок сидит, возок стоит», — сказала мать, и в комнату войдя, сверлила спину, но через спину и обложку Уэллса, письмо Танюши не могла увидеть. Шишин обернулся, долго посмотрел на мать. Мать проглотила взгляд, жуя губами, усмехнулась.
— Что читаешь, Саша?
— «Войну миров»
— Война миров не там, а тут! — сказала мать, коленкой пальца постучав висок, и вышла, закопошилась за стеной, шкафной заныла дверцей, как будто в голове его перебирая майки, распашонки, кофты, мотни резинок и дырявые носки, седые шапки, опилочков кульки, плетеные подушки, сухой полыни стебли, чулки, и в них тушенок банки. Фасоль, горох и шпроты, запасы кубиков куриных, и зонтов. Раскладывала в стопки, убирала в черные мешки, в какие дворники метут седых сырых осенних листьев.
Лампада желтым язычком лизала потолок, и мать на кухне чай пила, мягча грибок просфоры в кипяток, и замечтавшись в сумерках сидела за столом, приоткрывая, закрывая табакерку, пустую, с тусклым ободком эмальным, вглядываясь в дно, и ногтем отскребала с крышки копоть, и в рукавах халата деревянных прятала лицо, забыв, что плачет грязью размазывая слезы по щекам.
А день затаял к вечеру, оттеп, и засочился медным, запах духами «ландыш». Отряхивая с веток капли, чертили дворик воробьи, и синим таяли березы в небе.
Шишин вспомнил, как металлофон в портфель засунув по улицам весной они ходили с Таней, прохожие читая мысли, и звякали на ниточках пластинки «глокеншпиль альт», шестнадцать металлических брусков…
