– Харриет, какое у тебя замечательное платье – похоже на клубнику со сливками. Нет, на клубничный пирог со сливками. И как это у вас, женщин, получается?
– Я рада, что вы с Блейзом наконец познакомились. Что это за грек, про которого вы с ним говорили? Ну, который лечил людей одними разговорами?
– Антифонт. Твой муж очень добрый человек, он держался со мной так любезно.
– Да, он добрый.
– Я бы на его месте не слишком мне доверял.
– Но почему? Мы уже сто лет женаты. Среди моих друзей много мужчин.
– Да? Как жалко. Я надеялся, что я единственный.
– Но ты же знаешь, Монти тоже мой друг. Поразительно, что вы с ним, оказывается, так давно знакомы.
– Люди всегда переводят разговор на Монти, как только выясняется, что мы учились вместе.
– Расскажи мне, пожалуйста: какой он был в молодости?
– Вот-вот! И Софи, в тот день, когда они с Монти познакомились, сказала мне ровно то же самое.
– И главное, именно ты тогда представил их друг другу. Это все решило. А как ты сам познакомился с Софи?
– Я делал стихотворный перевод «Агамемнона»[13], по нему поставили спектакль. Софи играла Клитемнестру. Ну я, естественно, и втюрился без памяти.
– А раньше… я имею в виду, до Монти… Софи любила тебя?
– Нет, – задумчиво сказал Эдгар. – Она любила Мокингем.
– Это… кто?
– Мокингем? Это мой дом. Приезжай, я тебе его покажу.
– Надо же, ты сам свел Монти и Софи.
– Не я, а судьба. То есть, конечно, я, но так уж мне было суждено – их свести. Знаешь, бывает, что человеку на тебя глубоко плевать, он, если угодно, даже тебя презирает, но все равно всю жизнь управляет твоей судьбой.
– Монти тебя не презирает.
– Я презренный, – сказал Эдгар. – Почему бы ему меня не презирать?
– Какие глупости! Монти нуждается в тебе.
– Вряд ли. У него связано со мной слишком много воспоминаний. Для презрения этого вполне достаточно.
– И потом, ты такой умный, столько всего знаешь. Монти сказал мне, что ты знаменитый ученый. Только я до сих пор не знаю, в какой области.
– Область, по правде сказать, несерьезная. Так, ранние греки.
– Ой, расскажи мне немного о том, что ты знаешь.
– О том, что я знаю, почти никто ничего не знает. Поэтому все очень легко.
– А кого ты изучаешь? Назови хоть несколько имен.
– Анаксагор. Анаксимандр. Анаксимен. Антифонт. Алкмеон.
– Ни про кого не слышала.
– Аристотель.
– Про Аристотеля слышала. А почему они все на «А»?
– Потому что все они служили Афине и жили в начале мира. Правда, был еще Фалес.
– Что он делал?
– Он думал.
– А что он написал?
– Ничего.
– Тогда зачем его изучать, если он ничего не написал?
– Сократ тоже ничего не написал. И Христос.
– А что они такого открыли, эти ранние греки?
– Что мир управляется законами.
– Ну, по-моему, это и без них всем известно!
– Это сейчас. А тогда об этом еще никто не догадывался. Люди вообще додумываются до всего страшно медленно.
– И все-все, до чего они тогда додумались, теперь кажется нам очевидным?
– Нет. Парменид, например, считал, что в мире реально существует только один-единственный предмет, который никогда не меняется. А Эмпедокл говорил, что любовь способна превратить весь видимый мир в шар, и этот шар будет бог, и он ничего не будет делать, только думать.
– По-моему, это очень похоже на яйцо Магнуса Боулза.
– Кто такой Магнус Боулз? Один из твоих многочисленных друзей-мужчин?
– Нет, это пациент Блейза. Я его никогда не видела. Он такой несчастный.
– Ты так мило его пожалела. А меня тебе не жалко? Смотри, какой я несчастный!
– Нет, нет, нет, мне тебя совсем не жалко! Ну хорошо, можешь выпить еще немного, но я сама сейчас как следует разбавлю тебе виски водой.
– Гераклит считал, что сухие души лучше влажных. Сухие души возносятся вверх, влажные опускаются вниз.
– По-моему, они там все были поэты какие-то, а не философы.
– Знаешь, я уже забыл, когда я разговаривал с порядочной женщиной. Не в том смысле, что я все время разговаривал с непорядочными. Но застольная болтовня ведь все равно не разговор.
– А почему ты занялся древними греками?
– Из-за одного человека. Его звали Джон Бизли.
– Кто он был такой?
– Он был ученый. Он был бог. Я чувствую себя недостойным червяком, когда думаю о Бизли.
– А ты, наверное, был у него любимый ученик?
– Нет. Я и тогда был червяк. Таков мой всегдашний удел – неразделенная любовь. И вот, как видишь, опять та же ситуация.
– Эдгар, нет никакой ситуации!
– Для тебя нет, потому что ты сама ее причина и тебе не надо беспокоиться о следствиях. И все же в неразделенной любви есть что-то противоречивое, какой-то парадокс. Если это истинная любовь, то она все равно заключает в себе свой предмет. Есть, кстати, доказательство существования Бога, основанное на этом принципе.
– Это как у того грека, который говорил, что любовь может все на свете скрутить в один шар?
– Не важно. Я не так уж много знаю об Эмпедокле, зато знаю достаточно о любви. Так что не волнуйся. И позволь мне любить тебя. Можно я возьму тебя за руку? Блейз не будет возражать? Честное слово, я абсолютно безобидный.
Харриет рассмеялась. Этот умный, немолодой, похожий на толстого мальчика-переростка человек возник в ее жизни внезапно, и она совершенно не представляла, что с ним делать. У нее и правда было несколько друзей-мужчин, но их всех она знала давным-давно, в основном через Эдриана. Она никогда не флиртовала с ними и не кокетничала – тем более что не имела к этому ни склонности, ни таланта, – и в ее с ними общении не было решительно ничего непредсказуемого. Эдгар же, как ей казалось, приблизился к ней каким-то неведомым путем, о существовании которого она даже не догадывалась. Смеясь, она подала ему руку и, ответив на пожатие, встала.
– Пойдем в сад. Познакомлю тебя с собаками.
– Я хочу, чтобы ты приехала в Мокингем. С Блейзом – конечно, с Блейзом. Приедешь? У нас прекрасный сад, моя мама очень любила им заниматься.
Харриет толкнула дверь, и они наконец вынырнули из-под клубничного балдахина на лужайку. Собачье собрание, как всегда, дежурило перед дверью. При виде хозяйки собаки, сидевшие и лежавшие группками, почтительно устремились навстречу. Эдгар погладил Аякса и неожиданно сел на траву, отчего собаки разволновались и начали, как по команде, подскакивать и ставить лапы ему на плечи. Эдгар с каким-то кудахчущим смехом завалился на спину. Толкая друг друга, собаки принялись лизать его лицо.
