– Папа! – заплакала Фанни и хотела броситься к нему в объятия, но он жестом поднятой руки остановил ее.
– Не прикасайся ко мне, – предупредил он. – Я не очень понимаю, что у меня, но это паршивая штука. Видите, я попросил человека, чтобы он уложил все в мешки? Все мешки пожгите после моего отъезда. У меня есть друг, который постарается найти Сару и заставит ее вернуться. Держитесь до ее возвращения… Или моего. Держитесь.
Все-таки какой бы плохой, иногда жестокий и злой, он ни был, все же старался, работал, продавал чей-то самогон, чтобы заботиться о нас – привозить еду, одежду, не слишком хорошую, но которая все-таки грела.
Он привез нам одежду, бывшую в носке, и сейчас Фанни копалась в ней, то бормоча про себя, то восклицая. Это были фуфайки и юбки, джинсы для Тома и Кейта, нижнее белье для каждого, пять пар обуви, хотя он вряд ли помнил наши размеры. У меня на глаза навернулись слезы. Никаких пальто, приличных ботинок, головных уборов, необходимых нам. Однако я была рада и этим грубым фуфайкам с чужого плеча, кое-где свалявшимся в комья.
– Папа! – воскликнул Том, устремляясь за ним. – Ну как ты можешь оставлять нас одних?! Я делаю что могу, но это нелегко, когда никто в Уиннерроу не доверяет Кастилам. Хевенли уже не ходит в школу. А я пока хожу. Без школы мне нет жизни. Пап! Ты слушаешь меня? Ты слышишь, что я говорю?
Отец закрыл уши, чтобы не слышать жалостливые слова своего сына, которого он любил, это точно. И плач Фанни наверняка будет стоять у него в ушах несколько дней. А дочь по имени Хевен не произнесла ни слова и не заплакала. На сердце стало холодно, словно цепкая рука судьбы выжала из него кровь. Я чувствовала себя одинокой, как в своих кошмарных снах.
Одинокой в этой хижине, без родителей, без всяких источников существования.
Одинокой, под завывания ветра, под снегопадами, когда исчезает подо льдом и снегом тропинка до Уиннерроу.
У нас не было ни зимней обуви, ни пальто. Не было лыж, которые помогли бы нам побыстрее добираться до долины, до школы, до церкви. А эта гора еды, какой бы большой она ни казалась, скоро исчезнет. А что потом?
Отец стоял возле пикапа, поочередно оглядывая всех нас. Всех, кроме меня. Мне было больно, что даже сейчас он не может заставить себя встретиться со мной взглядом.
– Вы тут держитесь, – произнес он и исчез в темноте. Потом мы услышали, как он завел старый пикап и поехал вниз по наезженной им дороге.
Я сделала так, как поступила бы Сара. Отбросив в сторону все переживания, сжав губы, без слезинки на глазах, стала думать о том, что мне придется управлять этим хозяйством, пока отец снова не вернется домой.
Глава 8Нищета и блеск
На короткий и удивительный миг надежда озарила наши сердца, но вот отец нырнул в темноту ночи, и мы погрузились в еще более глубокое отчаяние. Он ушел, и мы снова остались одни.
Словно в кошмаре стояли и вслушивались в отдаленные звуки ночи, когда шум машины уже затих. На столе лежали доказательства заботы отца о нас, хотя и не ахти какой. Я проклинала его про себя за то, что он не остался, и далеко не только за это.
Я смотрела на стол, заваленный продуктами, и хотя тут было немало всего, думала: а хватит ли этого до следующего его приезда?
У порога дома стоял самодельный деревянный ящик, который неплохо служил нам зимой в качестве примитивного холодильника и в который мы складывали все то, что не собирались съесть в этот день. С одной стороны, это было даже счастье, что на дворе стояла зима, иначе нам пришлось бы поскорее проглотить все эти запасы, чтобы они не испортились на жаре. Когда жива была бабушка, когда здесь были Сара и отец и когда мы жили вдевятером, то портиться ничего не успевало.
Я только потом поняла, что отец, оказывается, приехал на День Благодарения и привез нам праздничный обед.
Голод диктовал нам наше меню. Скоро все то, что отец привез «до следующего раза», сократилось до обычных бобов и гороха и извечной нашей еды – бисквитов и подливки.
Завывания ветра не добавляли радости, как и холод, и мы держались поближе к «Старой дымиле». Я с Томом целые часы проводила во дворе за колкой дров и в лесу, где мы рубили маленькие деревца, собирали сучья, сломанные сильным ветром.
Жизнь в хижине вернулась назад, к тому ночному кошмару, который только яркий утренний свет может разогнать. Я перестала прислушиваться, не поют ли редкие птички в лесу, не в радость мне были величественные зимние закаты. На улице без дела в это время лучше не болтаться. Случись что, нас и спасти было бы некому. И у окна не посидишь, сквозняком продует. Самое лучшее место – у печки. Пристроишься и думаешь горькие думы.
Каждый день я с зари принималась за дела, которыми занималась Сара, и заряжалась на целый день. Только после ее ухода я поняла, что мачеха здорово жалела меня и не перегружала даже в те дни, когда ей самой было лень что-то делать. Том искренне пытался помочь мне, но я настаивала, чтобы он продолжал ходить в школу. Фанни же с удовольствием отлынивала от школы.
Несчастье было в том, что она оставалась не для того, чтобы помогать мне, а при первом удобном случае сбегала из дома и встречалась с определенным типом ребят, у которых в этом мире было только два пути: в тюрьму или в раннюю могилу. Они беспрерывно прогуливали школу, пристрастились к вину, азартным играм и девочкам.
– Сдалось мне ваше образование, – презрительно говорила Фанни. – Мне и того, что есть, хватит.
Она в сотый раз так говорила, смотрясь в серебряное зеркальце моей мамы. Она как-то выхватила его у меня из рук, когда я по своей глупости достала его из тайника, и заявила, что теперь это ее. Зеркальце пообтерлось, и Фанни не понимала, что оно стоит денег. Вместо того чтобы пытаться отнять у нее зеркальце – провозишься с ней, а тут бисквиты сгорят! – я решила, что заберу его, когда Фанни будет спать, и спрячу в укромное место. Хорошо, что хоть чемодан с куклой она еще не нашла.
– Жалко только, что в школе теплее, чем у нас. Хевен, откуда у тебя столько гордости? И меня заставляешь тебе подражать. А когда я говорю правду о нашей жизни – а я не так часто говорю правду, – то ты обвиняешь меня во вранье. Скоро на весь мир закричу, что мы голодаем. Брр, холодина! Околеть можно! – Фанни заплакала. – Наступит когда-нибудь день, когда я не буду голодать и мерзнуть. Вот увидишь, наступит! – воскликнула она, захлебываясь слезами. – Как же я ненавижу это место! Все время здесь тянет плакать! Ой, как мне надоело реветь, терпеть этого не могу! Ну почему у меня нет ничего, что городские девушки имеют?! Хевен, у тебя есть своя гордость, позволь мне иметь свою.
До этой минуты я и не подозревала о наличии у нее такой вещи.
– Все хорошо, Фанни, – успокаивающе сказала я ей. – Ну что ж, поплачь. Я думаю, в плаче рождается гордость. А она помогает нам быть людьми, сильными людьми. Так бабушка всегда говорила.
