Должность второго выступающего тоже состояла из каких-то кашлей типа зам-сек-зав-пом-нач-глав-председатель отдела по снаб-сбыт-газ-тяж-маш при мин-чин-дрын-фин… Тьфу!
Он просто пообещал милостиво простить нас, за то, что мы «осмелились требовать свои нищенские оклады» за последний год, призывал нас к новым жертвам в виде работы без зарплаты ещё пару-тройку месяцев.
– Ни хрена с вами не сделается! – парировал он на всеобщее негодование, ну и, под конец, как бы для профилактики, всплакнул и вспомнил героев Блокады, которые голодали, но не выдвигали таких нелепых требований в «трудную для всей страны годину».
А вообще этот «первый зам второго пома третьего сека» дольше всех проговорил о «тяготах в военную годину», – оказалось, что это вообще его фирменный конёк, и он очень обижался на своих коллег, если кто-то из них перехватывал у него эту тему.
Сначала он говорил стройно, прибегал к анафорам и перебегал к аллегориям, пересыпал речь анекдотами и прибаутками, блистал и поблёскивал яркими словами и образами, даже вводил в прозу некий стихотворный размер! Его контрастные фигуры, многообразные интонации, иносказания, намёки, ритмика, – всё это было призвано возбудить в наших закопчённых душах какую-то торжественную мысль благодарности за выпавшую нам честь примазаться к славе стоического русского народа. Лицо его то искажалось на манер древнегреческой маски трагедии, то озарялось подлинным счастьем, словно эта секунда просветления оправдывала всю его жизнь.
Потом он понёс что-то уж совсем несуразное, речь его всё больше насыщалась эллиптическими конструкциями и переходила в высокоситуативную. Отдельные выкрики и краткие реплики ещё можно было разобрать, но в целом жесты и мимика говорили уже безо всяких слов. Контроля сознания уже нет, как при защитных реакциях в случае опасности.
Цель высказывания не была достигнута. То ли речь была неправильно понята слушателями, то ли оратор не сумел её правильно донести, а скорее всего, никакой цели у этой речи вообще не было. В самом деле, какие тут могут быть речи? В конце ХХ века квалифицированным рабочим не платят зарплату уже почти по году. Чёрт его знает, как этим сукиным детям объяснить и доказать, что перебьются они как-нибудь и без зарплаты! Занятие, прямо скажем, не из простых. Тут самое главное умение: в сотую долю секунды из десятков тысяч слов выбрать нужное и самое лучшее слово. Он почти справлялся. Почти. Несколько раз вместо слова «факт» он произнёс фактор, вместо «логичный» – логический, перепутал слова: «дельный» с деловым и «гуманный» с гуманитарным. Так что его царственный взгляд постепенно стал нам казаться совсем уж царским.
За ним очереди ожидал шикарный барин, самое значительное лицо из всех присутствовавших и, как говаривали, обладатель хрестоматийного хамства, замаскированного под демократичность и простоту в общении с «хехемоном», как он любил называть презренный рабочий класс. Очень хорош был собой: стоял в эффектной позе и взирал на окружающих взором отца народов. Облагородил своим видом и присутствием наше непрезентабельное общество. Перед речью принял ещё более важный вид, хотя, казалось бы, больше уже и некуда, и одел маску «я весь в думах о Родине», которая временами сменялась гримасой «чтоб вам всем пусто было!».
Народ понял, что это надолго. Народу эти болтуны уже давно надоели, похлеще занудного мужа или сварливой жены за сто лет совместной жизни! Галдят о каком-то успехе «нашей страны», но не говорят: очки с какими линзами надо надеть, чтобы этот успех разглядеть. До чего смешно выглядят со стороны попытки этих бесполезных людей придать всем своим словам и поступкам хотя бы налёт какой бы то ни было пользы. А что делать? Никому из них не хочется обнаружить, что он занят ненужным и бесполезным делом, единственным смыслом которого является хорошее жалование, которое не зависит ни от эффективности работы, ни от выполнения плана. Плана там вовсе никакого нет.
«Хорошо живётся и тем, кто даёт пышные названия своим ничтожным занятиям и даже своим страстишкам и преподносит их роду человеческому как грандиозные подвиги во имя его пользы и процветания… Кто всё это понимает, тот молчит и строит свой мир в самом себе и счастлив уже тем, что он человек».[1]
Дело шло плохо, так как работа проводилась в агрессивной, по отношению к вводимым сообщениям, среде. Но ораторы этого не замечали! «Не буди лихо, пока оно тихо» – это не для них и не про них. Никто не додумается тушить пожар, бросая в огонь солому. Но чиновник этим как раз и занимался. И поднял в людях своими речами желчь! Ему бы помолчать, выслушать, пусть даже ничего не делать, а только кратко и кротко обещать разобраться и решить, а он пошёл в наступление:
– Ну что, лихие пролетарии, вы опять, «закушав водку килечкой, пошли в свои подполия налаживать борьбу», да?
– А ты так много говоришь, потому что у тебя зубов больше, чем у всех, да?
Раздались смешки, кто-то даже повернулся к оратору задом, свита его разношёрстно загалдела за спиной «хозяина». Держать аудиторию в напряжённом состоянии нелегко, но хуже всего не замечать падения внимания к своей, пусть даже такой яркой и необычной, персоне.
Ведь он заранее настроился играть роль человека, знающего ответы на все насущные вопросы человечества, а такие люди никогда не любят попадать в нелепые, смешные положения, потому он смешался и даже пошёл пятнами. Диалога не получалось, поэтому он продолжал свой монолог. Ему была невыносима сама мысль, что от него могут отвернуться! Значительное лицо багровело, бледнело, брызгало слюной, короче говоря, державший речь бесился, как липовый фокусник, который видит, что фокус его не получается, но сдаваться не хочет. Величавость манер вмиг оставила его. Он бы ещё богвесть сколько времени так тужился, но из толпы спецовок кто-то внятно оборвал:
– Слушай, атаман, довольно об ветер язык чесать.
Чиновник такого хамства не ожидал, посему челюсть отвесил до мостовой. И чего они все реагируют так одинаково: открывают скворечник пошире и ждут, – может, залетит кто? Рот открылся, а закрываться решительно не хочет! Но и звуков оттуда никаких нет. С дыханием, бедолага, не справился. Ничего, бывает.
– Сука!!! – вдруг рявкнул чиновник, сам пугаясь своих слов. – А ну-ка, подь сюды! Да ты с кем говоришь?! Да ты знашь хоть, что тебе за такие слова будет??!
В ответ толпа рабочих приблизилась, и вдруг… из неё вылетел… кулак!.. И прямо… да не может быть!.. по… по морде… Самому! Значительному!! Лицу!!!
Кулак ударил как-то мягко, словно его обладатель уже в процессе удара усомнился, стоит ли бить, – уж больно много вони последует, – поэтому удар получился какой-то смазанный, кошачий. Но от него остался мазутный след на брыластой щёчке!
Схлопотавший по морде, оказался не таким уж монументальным, а довольно-таки проворно подался в свою толпу и спрятался там за роскошной горностаевой спиной той самой сильно декольтированной дамы. Нырнул за неё, как король за ладью при рокировке! А она по всем правилам выскочила вперёд:
