Стоит только где-нибудь возникнуть очереди, как Краб, понятия не имея, в чем дело, спешит занять ее и наравне со всеми запасается терпением — причем не из праздного любопытства, не из желания узнать, куда она ведет, — на это ему наплевать, — да и не в надежде воспользоваться удачным случаем или поприсутствовать в числе первых на привлекающем толпу зрелище, это его не интересует. Впрочем, когда медленное общее продвижение приближает его к цели — зачастую к окошечку или двери, — Краб бросает свое место и вновь отправляется в хвост, а когда очередь рассасывается, устремляется на поиски следующей — по счастью, за ними в городе дело не станет, — к которой и пристраивается или присоединяется, которую удлиняет уже одним своим присутствием. Но действует он так вовсе не из вредности, не для того, чтобы обескуражить вновь прибывших — почему ему всегда приписывают самые гнусные побуждения? — и тем более не для того, чтобы несмотря ни на что причаститься к людской общности; объяснение куда проще: поскольку, с одной стороны, вся его жизнь проходит в ожидании, а, с другой, чего он ждет, Крабу неведомо, он полагает как минимум последовательным набраться терпения там, где этому способствуют обстоятельства, по необходимости замереть, застыть, как и другие, в позе ожидания — нормальное в данном случае положение, — благодаря чему ему к тому же удается привлечь свое тело к передрягам духа и реально, физически, даже активно прожить некоторым образом эту безнадежную, безысходную, призванную тянуться без конца ситуацию.
Ни малейшего желания навредить, все делалось, вне всяких сомнений, из самых лучших побуждений, намерения, уж всяко, были похвальны, — так поступая, его крестная просто хотела облегчить ему существование. И подарила к рождению огромный сундук, набитый устаревшими учебниками, обшарпанными и поломанными игрушками, зачитанными до дыр письмами, пожелтевшими фотографиями, выдающими дурной вкус, но бесценными по своему сентиментальному заряду безделушками. Щедрая крестница, но никудышный психолог: именно из-за ее ошибки Краб, изначально наделенный всеми этими старыми воспоминаниями, так и не узнал, что делать в жизни.
Он смежает веки, быстро-быстро, и глаза, словно виноградинки, словно заглоченные, исчезают на дне своих орбит, оба одним махом, затем веки раскрываются, чтобы вновь сомкнуться уже на других глазах, проглоченных, как ни таращились, потом еще на одних, и так далее; Краб объедается глазами, прожорливо, не оставляя себе времени на то, чтобы их переварить, дать им раствориться, расточить свою сладостную жидкость, словно хочет их всех для себя, безраздельно, словно опасается, что в один прекрасный день их не хватит, мучимый страхом перед дефицитом, что может показаться нелепым всем, кто не сохранил воспоминаний о ночах мрака и слепоты, которые — давно же это было — сменяли друг друга на протяжении доброго десятка лет; этот опыт, к сожалению, невозможно передать, можно о нем говорить, пытаться его описать, но его не сделать доступным тому, кто не познал в свое время эту эпоху, ибо то была эпоха, — понять Краба смогут только те, кто действительно пережил детство.
* * *
(Краб только что буквально чудом избежал смерти. Впрочем, ему это не впервой. Сильное переживание, которое то и дело возобновляется в его жизни. И, смотрите, вот снова, в этот миг, вы тому свидетели, Краб в последнее мгновение избежал смерти, а ведь повсюду оплакиваются многочисленные жертвы, он не сможет без конца выкручиваться, почем знать, если так везет, такое положение может и продлиться, не спускайте с него глаз, проходит еще одна секунда, он выворачивается, ну да, ускользает от смерти, очередная секунда, живой, конечно, в этом он не одинок, но велики и наши потери, очередная секунда, ну да, не так страшен черт, как его малюют, он цел и невредим, очередная секунда, все в порядке, он идет дальше, настоящая бойня, но не здесь, очередная секунда, да, вновь ускользает перед вами от смерти и из-под этого удара, да, и из-под этого тоже, невредим, мгновенно ускользает от смерти вместе с вами в очередной раз, вновь в последнее мгновение ускользает от смерти, вы же видели, вы там были, были при этом, ведь верно, отвечайте, почему вы не отвечаете?)
* * *
Вы, несомненно, иногда его видели, присутствовали при неловких попытках этого малого, наблюдали, как он подпирает, согнувшись в три погибели, возведенные на лужайке воротца, как тяжело рушится на пятую точку или валится вперед, но вновь поднимается, с ободранными коленями, пошатываясь, принимается за свое и мало-помалу восстанавливает старые рефлексы. Краб вновь ходит. Вы также слышали, как он произносит неведомые слова. Изобретает слоги. Пробует разные их комбинации. Идет на риск. Поначалу, конечно же, он редко попадает на точное слово. Его куда лучше понимают, когда он к тому же показывает на предмет пальцем. Потом все постепенно восстанавливается, сначала самые простые, самые насущные слова. Краб вновь говорит. Но нужно видеть, как он ест: чтобы удержать ложку, ему приходится сжать руку в кулак, он колотит ею по тарелке, как по барабану. Сует куда попало. Потом пытается приноровиться, он голоден. Кашица, залитая в глаз, не насыщает, не подходит и ухо, и даже нос. Он надувает губы, а почему бы, в конце концов, не рот? Восстанавливается и это. Он поглощает завтрак на четверть, остальное вытирают. Прогресс налицо. Ему не занимать способностей. Учеба продолжается весь день. Когда наступает вечер, Краба уже не держат ноги, совершенно обессиленный, старый ученый кладет голову на подушку и проваливается в забвение.
Отец сажает его верхом на колени, поехали, шагом-шагом, рысью-рысью-рысью, галопом-галопом-галопом-галопом; радостные возгласы, испуганные смешки и взволнованная улыбка матери при взгляде на них, ее мужа и сына, — совсем как тридцать лет назад, но тогда ликование Краба не было наиграно, ему не было нужды уверять себя, что он в этой жизни счастлив.
(Бездетный Краб нежно подталкивает в общественном парке пустые качели. Это не вполне заменяет сына, его крики и смех, топотание ножек в заваленной игрушками квартире, но, несмотря ни на что, все же вызывает в памяти толику детской радости, к тому же этот эфемерный призрак напоминает отца, ему есть за кого держаться, ну что ж, имя Краба, его горделивая линия не угаснет.)
— Как говорили мой прадедушка, дедушка и отец, ни за что не пожелал бы, чтобы мой сын пережил то, что пережил я, — говорит Краб.
* * *
На улице его опрокидывает какой-то человек, который тут же возвращается и адресует ему сокрушенную улыбку. Позднее, на террасе кафе сосед неудачно опрокидывает пепельницу на колени Крабу, с сокрушенной улыбкой извиняется. Еще позднее другой прохожий наступает ему на ногу — и у того припасена на этот случай все та же сокрушенная улыбка. В вечернем поезде, когда он возвращается домой, вопли младенца мешают ему читать, как будто он — второстепенный персонаж, в чьи обязанности входит сначала открыть, а потом закрыть книгу, и мать ребенка улыбается ему все с тем же сокрушенным видом.
Но бывают такие дни, когда Краб не находит в себе сил, чтобы ответить улыбкой понимания на сокрушенную улыбку своих обидчиков, которые хотели бы превратить свою пытаемую жертву во всепрощающего собрата, непредвиденного сообщника в какое-то мгновение совместной судьбы, сплошь наполненной такого рода ничтожными случайностями, каковые, в общем и целом, нас сближают и тем самым служат трогательными знаками признания, ну просто никаких сил.
