Барон Блок-Чижевски, начал свое повествование старик, написал ему вскоре после войны, интересуясь состоянием одного из постояльцев, некоего Виктора Кретшмара, который попал в дом престарелых в феврале 1937 года, после того как провел четыре года в венских тюрьмах по обвинению в организации крушения поездов, в результате которого погибли десятки людей. Блок-Чижевски умолял своего корреспондента соблюдать полную конфиденциальность и благородно обещал взять на себя все расходы по содержанию этого постояльца в обмен на то, что ему будут регулярно сообщать о состоянии Кретшмара. Старик Кретшмар, продолжал свои пояснения администратор, был оборванцем, остатком человека, у которого моменты умственного прояснения чередовались с длительными приступами ярости. Конечно, приют с благодарностью принял предложение барона, и начиная с этого времени ему пунктуально высылали сообщения о постояльце Кретшмаре в обмен на существенные денежные суммы, которые, предположительно, тратили на содержание старика и уход за ним. Много лет спустя, в июне 1960 года, барон лично появился наконец в доме престарелых. Единственным багажом Блок-Чижевски была шахматная доска, и он потребовал разрешить ему переговорить с постояльцем. Все попытки барона вернуть Кретшмара к действительности при помощи угроз, слов и едва сдерживаемой ярости оказались безуспешными. Его отчаяние по поводу того, что ему не удалось ни уговорить, ни заставить старика сыграть с ним партию в шахматы, было настолько сильным, что сам управляющий не знал, кому из двоих пожилых людей следовало находиться в доме престарелых. Блок-Чижевски провел в городе несколько недель и безуспешно повторял свои попытки, вплоть до того дня, когда пресса сообщила об аресте Адольфа Эйхмана в Буэнос-Айресе. Привыкший к флегматичному темпераменту барона, администратор не мог объяснить себе состояние ярости и безмерной тоски, в которое повергло это сообщение его благотворителя.
Казалось, в него вселился дьявол, продолжил администратор. Когда он увидел по телевизору лицо нацистского преступника, то начал кричать, что этот человек не является Эйхманом, и поклялся, что он сообщит всему миру правду.
Администратор не мог сказать мне точно, о какой именно правде говорил барон, но добавил, что ему послышалось, как барон сказал на ухо Кретшмару, что ему известно, где находится настоящий Эйхман, и он намеревается помешать тому, чтобы пострадал невиновный.
«Только он способен играть таким образом», — говорил барон этому пугалу, размахивая перед ним связкой газетных вырезок и старых шахматных брошюр.
Кретшмара, естественно, нисколько не затронули уговоры барона, которому не оставалось ничего другого, как покинуть дом престарелых. Перед этим он сказал администратору, но так, будто бы разговаривал сам с собой: «Я дал жизнь этому человеку, мой сеньор, но украл его душу. Сегодня же я действительно отдал бы все за то, чтобы вернуть ее ему».
Относились слова барона к Адольфу Эйхману или кому-либо другому, навсегда осталось непонятным. На следующий день Блок-Чижевски исчез из города, и несколько дней спустя, одновременно с известием о смерти барона, администратора посетил незнакомец, который навязал ему значительную сумму денег в обмен на его обещание не рассказывать больше никому о том, что произошло между Кретшмаром и бароном. Посетитель пригрозил, что если администратор нарушит это обещание, то им займутся и он будет убран еще более жестоким способом, чем Блок-Чижевски.
Выслушав эту часть рассказа, я вытащил из кармана старую фотографию Хэмфри Богарта и спросил у моего собеседника, не этот ли человек угрожал ему.
— Да, это он, — промямлил администратор, не выказав удивления, и затем, понизив голос, спросил: — Ведь это он убил барона, не так ли?
Я не стал тогда подтверждать его подозрения. Теперь было уже бесполезно искать исполнителя убийства барона, так же как и ждать чего-либо еще от администратора. По-видимому, старик Кретшмар умер спустя некоторое время после казни Адольфа Эйхмана, и, следовательно, имелись все основания для того, чтобы предположить, что в мире не осталось уже никого, кто мог бы раскрыть подробности этой истории. В определенных случаях, покорно подумал я, дешифровочные коды помогают нам найти в лабиринте путь к маленьким истинам, которые имеют для нас исключительно личное значение. Но, вероятно, мы навечно обречены на поиск абсолютной истины, никогда не удовлетворяясь причинами частных событий, которые позволяет нам узнать суровый архитектор этих запутанных лабиринтов.
Администратор прервал свое сонное молчание, которое охватило его после рассказа. Казалось, неясный шум моих воспоминаний как будто разбудил его. На его лице отразилась тревожная грусть. В знак прощания он поднялся на ноги, вытащил из старого комода выцветшую книжку и протянул мне ее со словами:
— Я продаю ее вам, сеньор. Барон оставил эту книгу здесь перед тем, как уйти. Это последняя вещь, которая напоминает нам о нем.
С этими словами он проводил меня к выходу и сухо попросил, чтобы больше я его не беспокоил.
Нет ничего более неблагодарного, чем расследовать причины, по которым убийца в определенный момент решает позволить нам остаться в живых. Человеку всегда хотелось бы найти в этом героические побуждения или даже Божью волю, но логика предлагает нам самую унизительную причину — презрение.
Действительно ли Богарт и человек, который вел машину той ночью в Лондоне, считали, что моя жизнь не стоит даже пули и нескольких граммов пороха? Иногда я спрашиваю себя, не являлись ли их действия, направленные на то, чтобы владеть смертью, минимальным сопротивлением этих людей воле Бога, этого вездесущего и всемогущего игрока, который намеревался свести их, и их тоже, до роли шахматных фигур. Как бы там ни было, несомненно, этот случай был не первым и не последним, когда они отправляли в круги ада тех, к мольбам которых привыкли, и стали бесчувственны настолько, чтобы освободиться от меня, облегчив вход для смерти.
Кого я должен благодарить или обвинять в том, что остался в живых? Каким бы ни был ответ на этот вопрос, именно я останусь в проигрыше. Вечная секунда, которой располагал револьвер Богарта за моей спиной, являлась не только мгновением осознания непрочности моего существования, но и мигом просветления, который только спустя годы после моей беседы с администратором дома престарелых во Франкфурте приобретет свои истинные очертания. В ту ночь, когда меня возили по лондонским предместьям и мне еще не были известны настоящие причины, побудившие барона Блок-Чижевски искать смерти во имя спасения человека, похожего на Адольфа Эйхмана, я начал подвергать сомнению самые простые истины, которые мы разделяем с начала существования времен. Сегодня мне известно, что иногда именно обыкновенные смертные накапливают в себе столько ярости, что ее оказывается достаточно, чтобы выступить против богов. Однако в ряде случаев именно боги позволяют нам вернуться в свой дом, после того как они узурпировали наше ложе и любили наших женщин.
В ту ночь в автомобиле была всего лишь пешка темного игрока, которым так восхищался Ремиджио Коссини, намеренная уничтожить меня с такой же легкостью, с какой ее начальник, возможно, сам Адольф Эйхман, приказывал за годы до этого казнить миллионы людей. Однако той ночью Богарт, вопреки настоянию того, кто вел автомобиль, позволил фигурам передвинуться иначе. Мне доподлинно неизвестно, какие мысли были тогда в его голове. Могу сказать только, что вместо выстрела я услышал один из характерных для него вздохов пресыщения и понял, что он положил револьвер в карман своего габардинового пальто. Затем, когда Богарт закрывал за собой дверцу автомобиля, водитель с ехидством, не скрывая ярко выраженного немецкого акцента, сказал:
