Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 143
Ему нравилось жить одному. До приезда отца он был сам себе хозяином. Он переставил хромоногий стол, повесил оторвавшийся от карниза угол занавески, убрал все кухонную утварь, которой не пользовался, в шкаф. Он подметал и мыл пол намного чаще, чем раньше. При этом теперь его не покидало чувство, что этот дом, состоявший всего из одной комнаты, как его ни убирай, все равно грязен и в нем неприятно пахнет. Теперь Мевлюту был двадцать один год.
Он захаживал в кофейни на Кюльтепе и Дуттепе и подолгу болтал с приятелями по кварталу либо с ровесниками, которые часы напролет проводили в кофейне, подремывая перед телевизором. Заболтавшись с ними, он несколько раз оказывался там, где по утрам собирались искавшие работу на день. Собирались они каждый день в восемь утра на пустыре у въезда в Меджидиекёй. Сюда сходились неквалифицированные рабочие, которых выгоняли с фабрик (их брали только на короткое время и не хотели страховать), а также те, кто кое-как перебивался в доме у родственников на одном из холмов и был готов на любую работу. Сюда приходили и молодые парни, стыдившиеся того, что у них нет постоянной работы, и неудачники, которым уже долго не везло. Здесь они ожидали работодателей, съезжавшихся со всех концов города на пикапах. Среди молодых людей, которые коротали время в кофейнях, были те, кто хвастался поездками на заработки в дальние концы города и тем, сколько заработано там, но Мевлют всего за полдня на йогурте зарабатывал столько, сколько они за целый день.
В конце одного из дней, когда безысходность и одиночество одолели его, он оставил свои подносы, шест и прочие принадлежности в одной закусочной и отправился искать Ферхата. Два часа занял путь в район в городском муниципальном автобусе, набитом как бочка с сельдью и пропахшем пóтом. Доехав, полный любопытства, он принялся рассматривать холодильники, которые бакалейщики использовали вместо витрин, и увидел, что йогуртовые фирмы оккупировали все и здесь. В бакалее в одном из переулков он увидел холодильник, в котором йогурт стоял на подносе и продавался на килограммы.
Он сел на микроавтобус, и, когда доехал до квартала Гази, который находился за городом, уже темнело. Почти по отвесному склону, на котором и располагался квартал, он прошел на другой его конец, до мечети. За холмом был лес, который можно было считать своего рода естественной зеленой границей города, однако все прибывавшие новые поселенцы постепенно отщипывали от его края кусок за куском, невзирая на заграждение из колючей проволоки. Квартал, стены домов которого были покрыты революционными лозунгами, красными звездами и серпом с молотом, показался Мевлюту еще более бедным, чем Кюльтепе и Дуттепе. Обуреваемый каким-то неясным страхом, он некоторое время бродил по улицам, словно пьяный, и даже зашел в несколько самых многолюдных кофеен, надеясь встретить кого-нибудь знакомого из числа изгнанных с Кюльтепе алевитов. Он спрашивал у всех про Ферхата, но такого никто не знал, да и знакомых он не встретил. Уже сильно стемнело, но в квартале Гази не было уличных фонарей, и улицы стали внушать Мевлюту такую тоску, какую он не испытывал даже в своей родной деревне в Анатолии.
Он добрался до дому и всю ночь мастурбировал. Кончив после очередного раза и успокоившись, он со стыдом и угрызениями совести давал себе слово никогда этим не заниматься, даже клялся в том. Через некоторое время он начинал бояться, что сейчас нарушит клятву и совершит грех. Вскоре он решал быстро сделать это еще раз, потому что это лучший способ избавиться от плохой привычки до конца дней своих.
Иногда разум заставлял его думать о таких вещах, о которых он сам думать не хотел. Он задумывался о существовании Аллаха, либо размышлял о самых неприличных словах, которые только знал, либо представлял себе взрыв, от которого весь мир разносит на клочки, как в кино. Неужели все это были его мысли?
Брился он теперь только раз в неделю, ведь в школу он ходить перестал. Он чувствовал, что темнота в его душе использует любую возможность для того, чтобы проявить себя. Как-то раз он вообще не брился две недели. Когда его небритое лицо начало отпугивать постоянных клиентов, которые придавали особенное значение и тому, чтобы на йогурте были жирные сливки, и тому, чтобы покупать его у чистоплотного продавца, он решил все же побриться. Дома у него теперь не было так темно, как раньше. (Он не мог вспомнить, почему дома прежде было темно.) Но он по-прежнему выходил с зеркалом бриться на двор, как делал его отец. Сбрив в тот раз бороду, он понял, что вынужден смириться с истиной, которую он понимал уже давно. Он стер пену с лица и щек. И посмотрелся в зеркало: теперь у него оставались только усы.
Мевлюту не понравилось, как он выглядит с усами. Он показался сам себе некрасивым. Миловидный мальчик, который так нравился окружающим, исчез, вместо него появился обычный мужчина – миллионы подобных ходили по улицам. Неужели он мог понравиться в таком виде клиентам, которые считали его обаятельным; тетушкам, которые спрашивали, учится он или нет; служанкам с покрытой головой, многозначительно заглядывавшим ему в глаза? Его усы приобрели ту самую распространенную форму, как у всех, хотя он никогда не прикасался к ним бритвой. Теперь он был уже не тот мальчик, которого родная тетя могла усадить на колени и расцеловать; это огорчало его. Он понимал, что с ним происходит нечто необратимое, но в то же время чувствовал, что это необратимое придает ему сил.
Теперь он, увы, открыто и часто размышлял о том, о чем думать до сих пор себе запрещал: ему был двадцать один год и он еще ни разу не спал с женщиной. Красивая, добродетельная девушка с покрытой головой, на которой бы ему захотелось жениться, до свадьбы бы с ним спать не стала. Да и он сам не захотел бы жениться на такой.
Главным сейчас для него была не женитьба, а возможность встречи с добросердечной женщиной, которую можно обнять, поцеловать, заняться с ней любовью. Но физический контакт оказался для него невозможен без женитьбы. Он мог бы, конечно, завести дружбу с какой-нибудь из заглядывавшихся на него девушек (например, можно было сходить с ней в парк или кино, где-нибудь попить газировки) и, заставив ее поверить в серьезность его намерений (эта часть могла быть самой сложной), уговорить ее переспать с ним. Правда, на такие безответственные поступки способны только безнравственные и эгоистичные мужчины, а Мевлют был не таков. А кроме того, отец или братья девушки могли убить Мевлюта. Переспать с мужчиной, не создавая проблем и не ставя в известность семью, могли стамбульские девицы, которые не носили платков, но Мевлют знал, что любая девушка, которая родилась и выросла в Стамбуле, никогда не обратит на него внимания (как бы ни шли ему усы). Последним средством оставались публичные дома Каракёя. Но Мевлют там никогда не бывал.
Однажды вечером под конец лета в дверь постучали. Увидев перед собой Сулеймана, Мевлют очень обрадовался и, обнимая двоюродного брата, заметил, что Сулейман тоже отрастил усы.
Сулейман.
– Братец, дорогой, – сказал Мевлют и обнял меня изо всех сил, так что у меня слезы на глаза навернулись.
Мы посмеялись над тем, что одновременно, не сговариваясь, отпустили усы.
– Ты наконец бросил свои левацкие замашки! – заметил я.
Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 143
