Население Сумгаита составляли в основном бывшие зэки, ссыльные да выпускники советских вузов и техникумов, загнанные туда по распределению. Слухи о разгуле преступности в этом милом городке докатывались до Баку, обрастая по пути толстым слоем жутких подробностей. И бакинцы старались к соседям не наведываться. К тому же к концу восьмидесятых туда хлынули тысячи деревенских жителей из районов, разоренных битвой за рекордные урожаи хлопка. Они селились на окраинах, самовольно захватывая пустыри и обочины и воздвигая там хижины из всего, что попадалось под руку. Проносясь мимо Сумгаита в автобусе по широкому шоссе, Давид стыдливо отводил взгляд от этих бесчисленных построек, которые можно было бы принять за свалку, если б над ними не торчали телевизионные антенны и если б не тянулись тут и там веревки с сохнущим бельем…
Потом рассказывали, что именно обитатели этих трущоб были в первых рядах погромщиков. И, обчистив армянскую квартиру, они, стоя над трупами хозяев, начинали препираться, кому из них достанется это жилье.
Страшные вести, пришедшие из Сумгаита, заставили Давида и Ануш поменять свои планы. Двое суток толпа, руководимая кучкой подстрекателей, убивала, насиловала, грабила — и власть не могла ее остановить? Власть, которая семьдесят лет никому пикнуть не давала, которая сгноила миллионы в лагерях, которая поучала весь мир, — и эта власть не могла справиться с сотней подонков? В это трудно было поверить.
Да никто и не верил. А вот в существование какого-то заговора поверили все и сразу. Бездействие милиции нельзя было объяснить только трусостью. То, что воинские части добирались до города так долго, нельзя было объяснить большим расстоянием — до ближайшего гарнизона было семь километров. То, что погромщики приходили точно по адресам, где жили армяне, выходцы из Карабаха, нельзя было объяснить вообще ничем. Все это складывалось в довольно мрачную картину. Как могли люди, прожившие бок о бок столько лет, в одночасье превратиться в смертельных врагов? Да, множество армян спаслись благодаря соседям. Но даже если б погиб только один — даже тогда это была бы трагедия! А тут — десятки погибших и невнятное бормотание официальных представителей, пытающихся все списать на хулиганские побуждения местных алкоголиков и наркоманов…
Давид Блюменталь умел сопоставлять факты и делать выводы. И скоро он понял, что ни в Баку, ни в домике под Пятигорском ему не найти покоя. То, что случилось с жителями несчастного Сумгаита, рано или поздно может случиться с любым жителем любого города. Потому что в эту страну пришли времена смуты и раздора. И значит, надо искать другую страну.
Родственники по отцу, естественно, стали собираться в Израиль. И, естественно, никто из них особенно и не стремился добраться до земли обетованной, все надеялись по пути туда немного сбиться с курса и приземлиться в Нью-Йорке.
Родственники по матери, бакинцы в седьмом поколении, были только рады тому, что у них наконец-то появятся свои люди в Америке, но сами никуда уезжать не собирались. Они считали, что в Баку невозможно повторение сумгаитских кошмаров.
А родственники жены съездили в Ереван и вернулись оттуда чернее тучи. А потом неожиданно всем кланом сорвались с места и все-таки перебрались в Армению, но не в столицу, а в небольшой уютный городок, где всем им нашлась работа — и врачам, и учителям, и строителям, и художникам. Они и Давида с Анечкой туда зазывали, и Блюменталь уже не знал, как сопротивляться этим уговорам, а Анечке там обещали трехкомнатную квартиру, и вообще, почему бы не переехать в Армению, в молодой современный город, где подбирается довольно приличная компания. Он пообещал, что на Новый год обязательно приедет туда, поможет родителям Ануш сделать ремонт в квартире и перевезет кое-какие вещи, оставшиеся в Баку. Он даже билеты купил, на Ереван через Ростов, на 30 декабря. Но воспользоваться ими они не успели. Потому что за три недели до вылета город, куда они хотели попасть, исчез с лица земли.
Почти все его население погибло. Родителей Ануш нашли только спустя неделю. Вернувшись с похорон, Давид стал замечать, что жена избегает разговоров о переезде за границу. Перестала заниматься языком. И следить за собой перестала. Ходила в одном и том же черном платье целыми неделями. И вздрагивала, когда по телевизору начинали показывать новости.
Как ни странно, в те черные дни у Давида 231 по-прежнему было много работы на свадьбах и юбилеях. Правда, теперь его все чаще звали на банкеты, посвященные чествованию важных гостей из Москвы. В бакинских ресторанах побывала, наверное, вся генеральная прокуратура, все министерство внутренних дел, не говоря уже о представителях славного Центрального комитета партии. И перед всеми участниками застолья представала радужная картина дружбы народов, дружбы, которую не смогут поколебать происки жалких отщепенцев. Провозглашались здравицы, коньяк лился рекой, горы браконьерской икры поглощались с завидной скоростью, и каждый гость, возвращаясь в столицу, увозил с собой не только заверения в том, что мир и законность будут восстановлены, но и аккуратные упаковки с осетриной, бутылками и конфетами. Выходя глубокой ночью из очередного ресторана, Давид садился в такси и ехал по темным улицам, где на перекрестках стояли солдаты вокруг бронетехники, а в темных дворах кучковались те самые жалкие отщепенцы, и их становилось все больше, и уже через год Народный Фронт заявил о себе во весь голос, а потом пришел Черный Январь.
Погромы шли уже не первый день, и Ануш металась на своей «скорой помощи» по всему городу. Иногда ей удавалось кого-то спасти, но чаще приходилось увозить с улиц лишь трупы. Странно, она оставалась спокойной до самого последнего дня. Она ничему не удивлялась, ни на что не жаловалась и ничего не ждала.
В ту ночь, когда в город вошли войска, Ануш не вернулась домой. Давид нашел ее лишь на третий день. «Скорая помощь» была расстреляна из автоматов. Кто стрелял? Солдаты, или боевики, или кто-то еще? Это так и не установили, да, наверное, никто и не пытался установить. Говорят, стреляли с крыши жилого дома. Возможно, что так оно и было. Он видел ту машину. Действительно, пулевые отверстия в основном были на крыше. Четыре пули попали в Ануш, все — в грудь. Одна — прямо в сердце. Смерть была мгновенной, и только это могло как-то примирить Давида с жизнью. Мгновенная и внезапная смерть — это подарок судьбы. Сам он на такие подарки уже не рассчитывал.
Он был твердо уверен в одном — его собственная смерть будет долгой и мучительной.
И началась она в тот самый день, когда он стоял над свежей могилой и думал, что они поступили очень правильно, так и не обзаведясь детьми. Он вернулся в осиротевший дом. 233 Жизнь потеряла всякий смысл. И все, что происходило с ним дальше, было как во сне.
А между тем происходили какие-то перемены. Он замечал их лишь по тому, как менялось содержимое бутылок. Сначала куда-то пропал его любимый «Агдам». Итальянское вино, которое он пил в эмигрантском лагере, оказалось жуткой кислятиной, но его быстро сменило французское — как только родственники пристроили его на работу в Красный Крест и перетащили в Париж. Лица собеседников мелькали, расплываясь в тумане, и Давид Блюменталь иногда сам поражался, слыша свой голос. Казалось, говорит кто-то другой — трезвый и благополучный. И ведь дельные вещи говорит! Связи, все те же связи — они продолжали действовать, и для них не было границ. Блюменталь посещал какие-то курсы, сдавал какие-то экзамены и успешно сдал все, кроме одного — водительские права он так и не получил. Какое-то время у него даже был свой кабинет в конторе по делам беженцев, и на стенах кабинета висели дипломы и сертификаты с его фамилией, и порой ему казалось, что за него работает какой-то однофамилец. Его называли адвокатом, хотя он вовсе не был юристом. Но в эмигрантских кругах все знали, что Давид Блюменталь — человек со связями, и эти связи были сильнее юридического диплома Сорбонны…
