— Я не говорю, — возразил лорд Чарльз, — что мой доклад неправдив, но я его не писал бы, если б знал, какую недостойную интригу ведет против меня Уоррен Гастингс.
— Свидетель, умалчивающий о правде, приравнивается к тому, кто говорит неправду! — воскликнул Дундас. — Лорду Чарльзу Торнтону не подобает вздыхать, как влюбленному пастуху, если баронесса Имгоф отказала ему в своей руке. Дочери первых родов Англии будут добиваться чести украсить свою голову короной маркизов Хотборнов.
— Она так хороша! — вздохнул лорд. — И я чувствовал себя таким счастливым, когда надеялся назвать ее своею.
— Сердце твое было холодно и замкнуто, — заметил Дундас, — и я радовался этому, потому что в сердце человека, призванного по самому рождению своему служить отечеству, не должно оставаться места для романтической любви. Чужеземные условия, чуждый мир, окружавший тебя там, в Азии, сбили тебя с толку и изменили твой характер. Хорошо, что настал конец подобному волшебству: оно могло бы тебя совратить с высокого, предназначенного тебе пути и низвергнуть в прах.
Он протянул лорду руку.
— Ты отдал дань, — почти с отеческой нежностью продолжал он, — тому богу, который непременно является властелином человека, и я рад, что ты не стал навеки слепым рабом его, потому что теперь ты здоров и будешь недоступен его стрелам. Здесь, на чистом свежем воздухе севера, ты опомнишься и поймешь, что для маркиза Хотборна прекрасные глаза женщины не могут служить целью жизни. А главное, ты поймешь, что твое заблуждение, заставившее тебя в порыве личного гнева забыть об отечестве, должно остаться тайной; я ради тебя буду свято хранить ее, и никто не должен догадываться о ней по твоему лицу и поведению.
Лорд Чарльз сидел с опущенной головой; в нем происходила тяжелая внутренняя борьба. Утомленный после болезни и путешествия, он хотел отдохнуть и забыться от перенесенных страданий. Но, пересилив себя, он пожал руку своему дяде и заверил его:
— Вы правы, я был неразумен и слаб, и, хотя душа моя не вполне освободилась от чар, я все же чувствую цену свободы и силу гордости.
Дундас обнял его.
— Сила еще не испытанная, — радостно воскликнул он, — ничего не стоит. Если ты написал правду, а отрицать ее ты не мог при всем своем ослеплении гневом, то Гастингс оказал своей стране редкие услуги, и я буду его защищать, как прежде на него нападал, да и ты сделаешь то же — и громко, перед всем светом, ради чести отечества, а также ради твоей личной чести, потому что никто не должен заподозрить, что лорд Торнтон может завидовать капитану Синдгэму. Никто не посмеет подумать или сказать, что личное желание или надежда могут влиять на твои суждения. Мы поняли друг друга, и я благодарю тебя за доверие, за то, что ты пришел сразу ко мне, потому что при твоем возбуждении у тебя легко могли бы вырваться необдуманные слова там, где они пошли бы твоей репутации во вред.
— Да. Вполне вероятно, — мрачно поддакнул лорд Торнтон.
Он подумал о своей встрече с капитаном в гавани и понял, что если б быстрота лодок ему не помешала, если б он встретил капитана с его свитой на берегу, то не удержался бы и наговорил много лишнего.
— Отдохни, — посоветовал лорд Дундас. — Тебе необходим отдых, оставайся здесь, в Лондоне, до окончания сезона. Одиночество в хотборнском доме тебя опять мрачно настроило бы и замедлило бы полное твое выздоровление.
Лорд Торнтон поселился в доме своего дяди и несколько дней посвятил полному отдыху. Общество, узнав о его возвращении, с нетерпением ждало его рассказов. Когда он стал выезжать, делая визиты и посещая лондонское общество, он сделался предметом всеобщего участия и любопытства.
Оживленные прения в нижней палате и в общем собрании компании, занимавшие так долго общественное мнение, а также капитан Синдгэм со своими рассказами об индийской жизни и о великих битвах под тропиками способствовали тому, что в моду вошла сказочная Индия и все связанное с этой страной. Лондонское общество жаждало продолжения и подтверждения приключенческих историй индийского капитана Синдгэма от одного из настоящих членов английского общества.
Лорд Торнтон, как до него капитан, превратился в светского льва; его рвали на части, и не только дамы внимательно прислушивались к его сказочным описаниям красоты индийских дворцов и ужасов охоты на тигров, но даже министры и сам король пожелали его видеть, чтобы вновь расспросить о государстве, созданном для славы Англии на Дальнем Востоке.
Лорд Торнтон последовал совету своего дяди. Он вполне овладел собой, и все, что так сильно волновало его в Калькутте, казалось ему теперь далеким лихорадочным бредом. Он с глубокой признательностью говорил об управлении Уоррена Гастингса. И даже Эдмунду Бурке, старавшемуся его выспросить и как-нибудь запутать, чтобы найти оружие для новой борьбы против генерал-губернатора Индии, не удалось добиться от лорда чего-либо порочащего его, кроме признания великих заслуг Гастингса.
Спустя некоторое время лорд вторично последовал совету своего дяди Дундаса, выбравшего для него дочь герцога с громким именем и большими семейными связями в качестве подходящей партии Об обручении узнало все общество, и теперь будущий пэр занимал одну из высших ступеней среди английской знати.
Таким образом, Гастингс одержал в Лондоне двойную победу, очень искусно сделав двух злейших своих врагов орудиями своего успеха.
Один только Филипп Францис изливал свою горькую злобу в письмах, где он, строго сохраняя свой псевдоним, бичевал и общество, и все государство.
IV
По выздоровлении лорда Торнтона Гастингс простился с ним вежливо и холодно, оказывая ему до последней минуты почести и уважение, подобающие такому высокопоставленному гостю.
Болезнь лорда приписали одной из лихорадок, свирепствующих в Индии, но все общество Калькутты отлично знало, что лорд лечится от раны, полученной во время дуэли, которую он вызвал непочтительными выражениями в адрес капитана Синдгэма. Но раз капитан должен стать зятем губернатора, более могущественного, чем когда-либо, то все воздерживались оказывать больному внимание. Только Гастингс ежедневно являлся лично да дамы, к великой злости лорда, тоже пунктуально справлялись о его состоянии.
Несмотря на уговоры Гастингса, лорд немедленно, как только представилась возможность, уехал с первым же отходившим в Европу кораблем. Гастингс провожал его до пристани. Лорд вскользь бросил ему несколько прощальных слов, которые походили то ли на угрозу, то ли на благодарность в оказанном ему гостеприимстве.
Гастингс посмотрел вслед шлюпке, увозившей лорда на корабль.
«Он уезжает со злобой в сердце, — подумал он, — и если бы мог, то уничтожил бы меня; но он не посмеет отречься от своего собственного доклада, и сколько бы он ни думал о моей погибели, он должен будет в Англии присоединиться к моим друзьям. Я знаю лорда Генри Дундаса, он слишком горд и честен, чтобы быть орудием мести. Если б только удалось при помощи доклада и капитана побороть поднятую там против меня бурю. Как грустно зависеть от голосов нескольких торгашей, которым я бросаю миллионы за миллионами, или от речей адвокатов, не имеющих ни малейшего понятия о завоеванном мною для Англии крае… Но это общая участь завоевателей. Разве Цезарю, покорившему Галлию, не противодействовал римский сенат? А он, наверное, стоял ниже теперешних акционеров компании и лучших ораторов парламента. И все же Цезарь достиг высоты могущества и власти! У меня, видит Бог, достаточно власти, чтобы присвоить себе основанное мною царство, если меня там осмелятся устранить как обыкновенного лакея; а если мне удастся добраться там до высоты, на которой теперь стоят другие, менее меня сделавшие и не умеющие работать так, как я, то я буду немногим ниже Цезаря. Если бы я и не достиг королевской короны, то мое слово как канцлера Англии будет всегда весомо, и все, мною здесь созданное, послужит лишь подножием для беспримерного могущества…»
