Уже на границе Мюнхена и Баварии я живо представил себе, как Янош взахлеб читает мои письма к Марии, скопившиеся в незапертом потайном ящике письменного стола; представил себе и как дядюшка Шандор упивается сериалом «Розыск» с музыкой моего сочинения, в то время как гардины занимаются ярким пламенем, перед глазами моими возникла картина полуодетых детей, дурачащихся на лестничной площадке, что никак не могло остаться незамеченным для соседей и, соответственно, полиции. К Брегенцу я уже успел пресытиться этими картинами всеобщего разрушения; на границе Швейцарии и Франции вполне зримо представил себе конец моего тихого, мелкобуржуазного, добропорядочного существования.
Когда мы стали на привал в Ниме, я был твердо уверен, что нужно начинать работать. И я был счастлив — да-да, меня переполнило чувство именно инфантильной безмятежности, бездумного счастья, — едва моему взору предстал наш домик. Я прибыл на место.
21
Не успели мы разгрузиться, как вверх дном был перевернут сначала дом, а потом и садик. Юдит весьма экономно расходовала свой талант вызывать у людей раздражение. Я был просто ошарашен тем, что кто-то может вот так, едва и впервые оказавшись на пороге дома, с ходу начать фундаментальные перемены. Все здесь должно быть по-другому, и конец. Сию же минуту все переменить, перевесить, переставить, передвинуть. Она была несокрушимо уверена, что я должен придать саду иной вид, мол, сад — зеркало дома. Иной вид! Не спорю, сад выглядел неухоженным, опутавший все на свете вьюнок, бурьян, кусты, загораживавшие вид на весьма живописные окрестности.
Дом этот был приобретен мною десять лет назад, и с тех пор я и пальцем не шевельнул ради благоустройства территории, если не считать разбивки небольшого огородика. Мне всегда импонировали дикие заросли, буйство неукрощенной флоры, по моему мнению, идеально сочетавшееся со светлым песчаником стен дома. Я любил густой плющ, покрывавший почти все стены, хотя выпущенные на волю растения грозили разрушить черепицу крыши. А что касалось шиповника, заросли которого кое-где давке перемахнули ограду, в него я был просто влюблен без оглядки. Сколько раз в этом призрачном саду, воплощении нарушения всех норм цивилизованного садоводства, в этом хаотичном, дремлющем за высокими стенами раю животных и растений в часы невыразимой пустоты на меня снисходило истинное вдохновение. Именно здесь я, покуривая на скрипучем плетеном стуле, наблюдал закат солнца, окрашивавший в багрянец словно намалеванные грубой кистью облака, делал зарисовки в лежащем на коленях блокноте, поражавшие меня завершенностью и ясностью линий и абсолютно бесцельные. Как же они отличались от возникавших в суматохе и тесноте моего городского житья-бытья!
И в этом же доме, в этом приветливом доме я работал над своими сочинениями, они рождались в полутемной и прохладной комнате первого этажа, где я нередко просиживал до самого утра и заставал первые трели пробуждавшихся птиц. Только тогда я, отложив ноты, прикрывал ставни и укладывался спать. Ни один городской дом, ни одна городская квартира не способны даровать ощущение всеобъемлющего и совершенного счастья, будто сложенного из кирпичиков, каждому из которых отведено свое, лишь ему отведенное место. Иногда требуется целая жизнь для обретения этого счастья, и ты уже не в состоянии им воспользоваться, ибо ослеп в бесконечных поисках и бессилен подлинно оценить его. Но мне в жизни выпало счастье, редкостное счастье. Ибо дом этот, со всей его ужасающей неразберихой, был моей территорией. И до сего дня ни один из представителей рода людского не отваживался подвергнуть его реформам. Никто из моих гостей или просто заезжих путешественников, заворачивавших сюда на пару дней, а то и на целую неделю по пути в Прованс или к морю, не посягал на неписаное правило, царившее здесь: ничего не переделывать! Даже даваемые из самых лучших побуждений рекомендации, какие водится давать хозяину, попав к нему на постой, так и оставались без последствий.
А теперь я, автор и хранитель правила, на протяжении десятилетия остававшегося незыблемым, должен был по чьей-то милости это правило сам же и нарушить. То есть выступить в роли ниспровергателя прописанных самим же законов. Якобы вредные и опасные вьющиеся растения были выкорчеваны, кустарник прорежен — теперь долина была как на ладони. Два деревца, вольно произраставшие в моем саду, безжалостно спилены, раскидистые кроны крупных деревьев подрезаны — особенно досталось ореху, — живые изгороди подстрижены, палочки для подвязки цветов заменены или воткнуты в другое место.
Целыми днями я не выпускал из рук тяпку, пилу или грабли, словно пытаясь за неделю наверстать упущенное за предыдущий десяток лет. И хотя на душе у меня было премерзко и муки совести изводили меня, я незаметно для себя подцепил эту хворь, этот вирус усекновения — вовсю подрезал, спиливал, выкорчевывал, полол, да так яростно, что временами вынужден был давать себе око-рот, иначе весь сад до единого кустика, до последней травинки пал бы жертвой клокотавшей во мне ярости.
Каждый вечер я, поскрипывая плетеным стулом, сидел за приготовленным Юдит ужином, не чуя ни рук, ни ног, и в страхе поглядывал на постепенно скудевший пейзаж вокруг. Взгляду открывались холмы на противоположной стороне долины, цепью протянувшиеся на восток. Густая полоса лесов зеленела на горизонте, она походила на утомленных зверей, дремлющих в сухом, переливавшемся маревом воздухе. По краям желтоватых полей были разбросаны домики, сквозь завесу деревьев виднелись время от времени проносившиеся автомобили, будто чья-то исполинская рука тянула их на шнуре. Мир по ту сторону сада обрел зримые очертания, отныне и я был открыт для обозрения мира. Впервые бросив взор на смежную территорию, я заметил сидевшего в кресле-коляске соседа, а он — меня: человек, склонившись, в неверном свете сумерек дожидался, пока его накормят. Из милости, пронеслось у меня в голове, и я на зудящих от бесчисленных комариных укусов ногах проследовал на кухню — пока что я был в состоянии сам о себе позаботиться.
Юдит была довольна моей работой: вот здесь еще надо заменить подпорочку, а эти цветы убрать в тень — они не переносят солнца, между домом и стенкой надо проложить гравийную дорожку, а в конце ее поставить что-то вроде беседки, по вечерам будем ужинать и смотреть на панораму. В общем и целом сделанное мною понемногу начинало соответствовать ее представлению о южном саде, разумеется почерпнутому из книг и рекламных пособий. Юдит впервые была во Франции!
Когда я после десятидневной епитимьи робко попытался заняться сочинительством, чтобы хоть частично запечатлеть на бумаге пришедшие мне в голову за дни физического труда идеи, Юдит заставила меня и дом приводить в порядок.
— Как-нибудь мы приедем сюда, а здесь одни развалины, — предостерегала она.
Мы? А почему — мы? Но я снова покорился, съездил в Невак и привез оттуда целый багажник краски, кистей, щеток. По прошествии недели все деревянные элементы, двери и оконные переплеты были выкрашены в серый цвет, тяжелые балки, подпиравшие крышу, пропитаны особым составом против древоточца, убраны старые осиные гнезда, трое усталых работяг, которых мы приглашали обедать с нами, отрыли колодец и облицевали его камнем. Водопроводная вода вполне удовлетворительного качества, поступавшая сюда под вполне удовлетворительным напором, это сплошь пестициды, предостерегала меня Юдит. Трещины в стенах залили бетоном, деревянный козырек над входом заменили на новый. Даже безобидным кротам, усеявшим причудливыми нотами земляных куч поверхность травы, пришлось убраться из сада подобру-поздорову. Только нам было дозволено оставаться здесь, остальные пожалуйте прочь.
