Слушая его, Дмитрий Гонта не находил правильного ответа. Возразить здесь нечему. Слова Борщевского в полной мере соответствуют такому положению дел в стране, каким его видят обычные граждане. Иван же, понемногу заводясь, собирался, похоже, продолжать развивать мысль. Но оборвал его не майор – Борщевский внезапно будто захлебнулся своими же словами, когда его перебил громкий, чуть истеричный, однако же – совершенно искренний смех Соболя.
Павел хохотал, откинувшись назад. Смех заглушил тиканье ходиков и заставил Ивана побагроветь.
– Чего ржешь? – грозно спросил он. – Ржешь чего, как конь перепуганный?
Ответ получил не сразу. Соболю понадобилось какое-то время, чтобы успокоиться немного. Только после этого он ответил:
– Ты, Ванька, будто в одной камере со мной все это время сидел.
– Чего?
– Ничего! Понятия у тебя те же, разговоры такие же, вера точно такая.
– Какая – такая?
– Рассказываю. – Павел выровнял дыхание. – Меня сперва держали отдельно. Потом, когда дело начали жевать, сунули в общую камеру. Разный народ там парился, уголовников много было. Так вот, один, по кличке Червонец, всякому, кто считал себя несправедливо арестованным, советовал писать товарищу Сталину лично. Мол, распустилась страна, вождю народов про каждого человека знать недосуг. Потому и творят кругом, что хотят. Только товарищ Сталин на таких козлов и управа. Бывало, некоторые велись, даже просили помочь составить письмо. Считали Червонца сведущим в таких вопросах человеком. А я, Ваня, сразу просёк – это вор так развлекается.
– Верно просёк, – согласился Борщевский.
– Оп-ля? С чего это верно, когда Червонец советовал людям сделать то же самое, что ты сейчас – командиру? – Резко подавшись вперед, Соболь налег грудью на стол, чуть подвинув перед собой пустой стакан и посуду. – Или ты тоже шутишь сейчас, а значит, будем мы с тобой, Ваня, долго ругаться. Или на самом деле разучился складывать два и два. Я тогда послушал Червонца, послушал, поглядел на людей, которых тот обнадежил. Затем выбрал время, когда все спали, подлез к гаду, прижал за кадык, шиплю: «Какого хрена, паскуда, людям мозги полощешь?» Знаешь, что ответил вор Червонец? «Учу, – говорит, – дураков уму-разуму. Раз сидят здесь и верят, что Сталин ничего не знает обо всем этом, тогда пусть сидят дальше с этой верой. Поймут раньше, дойдет позже, не раскумекают совсем – каждому свое. Коли такие дурни – нехай подыхают себе в собственной дурости».
Он ждал ответа. Иван молчал, и Соболь закончил с нотками триумфа в голосе:
– Вот еще что растолковал мне Червонец напоследок. Я, говорит, вор-домушник. Ломал замки, брал все, что можно барыгам скинуть. Бывало, говорит, последнее забирал у людей, и ничего, совесть не мучает. Потому что, Паша, говорит он мне, я – вор. Отсижу, выйду, дальше воровать стану, пока сызнова не поймают. Только знаешь, мол, мужик, в чем разница между нами? Я, говорит, знаю, за что сижу. И никакой Сталин мне не поможет. Такие, как я, воровать будут при любой власти. А ты, Паша, за какие грехи чалишься? Да и все эти овцы, которые Сталину жалуются, – они-то за что сели? По какой статье в родной дом полетят?
– Почему родной дом?
– Это блатные так исправительно-трудовой лагерь называют, – охотно пояснил Соболь. – Для них барак за колючкой – дом родной. И Сталин твой… наш дорогой и любимый товарищ Сталин все обо всем знает. В стране, сломившей, как говорят тебе по радио, хребет фашистской нечисти, без ведома Сталина не делается ничего. Думаешь, Берия у вождя за спиной орудует? И кому командир письмо напишет о беззаконии Берии, можешь себе представить? Хотя в одном ты прав, Иван. Извини. Прости великодушно.
Соболь прижал руку к груди со стороны сердца.
– Чего это ты? – не понял Борщевский.
– Зря я не сдержался. Не смешно все это. Грустно, Ваня, видеть и понимать, за что воевали. И за кого теперь нас всех держат. Убедил тебя, нет?
Снова трое мужчин какое-то время слушали только тиканье ходиков. Наконец Иван, старательно избегая взгляда Соболя, проговорил, тщательно подбирая выражения:
– Не прав ты в одном, Павло. К вору меня приравнял. Хотя… если Червонец твой так говорил, ворюга-то поумнее меня оказался. И больше не надо про такое говорить, Соболь. Я услышал. А ты другое вспомни: как имя Сталина людей в атаку поднимало.
– Ну а ты тогда…
– Хватит, я сказал! – Борщевский повысил голос, вполсилы стукнул кулаком по столу. – Не надо писать товарищу Сталину. Не выход. Тогда другое к тебе предложение, Григорьич, раз уж мы здесь. Может, пусть себе товарищи Берия и Жуков сами разбираются? Между собой? Маршалы ведь оба, разве нет?
– Правильно! – тут же парировал Гонта, чуть подавшись вперед. – Верно говоришь, Ваня! Ну их к нехорошей маме! Тем более, как ты заметил, вас двоих эта петрушка не касается никаким боком! Подумаешь, тебя чуть не кокнули! Заснул пьяный не в том месте и не в то время! Жалко, но ничего не попишешь! Мне-то дальше выгребать, как ни верти! Одному принимать все решения! Я бы принял, работа моя такая – бандитов ловить. Снова прав ты, Иван. Но, мужики, – он заговорил спокойнее, даже снизил голос до полушепота, – если бы не принесла нелегкая полковника Мурашко, никак не сложилась бы картинка! Не знал бы я, куда приткнуть твои, Борщевский, наблюдения на станции! Не сделал бы нужных выводов! Словил бы бандитов. Вернул награбленное. В конце концов, нас-то каким боком касается, чего и сколько вывозит из Германии маршал Жуков? Думаете, только он один? Вот! – Гонта выставил вперед согнутую правую руку, хлопком сжав место сгиба левой пятерней. – Мне до этого барахла дела нет. Да и вам, я думаю, тоже… Одна беда, мужики: знаем мы, для чего МГБ закрутило всю карусель. Даже просчитали – дело там может завертеться намного серьезнее! Хотите честно? Я уважаю Жукова! Кто бы там чего про него ни говорил – уважаю. С ним люди победу связывают. Не с Берией Лаврентием Павловичем, не с НКВД или МГБ, не с особыми отделами – с бойцами и командирами. Даже товарищ Сталин тут ни при чем, хотя о нем я дальше молчать стану. И тебе, Соболь, настоятельно советую. От греха подальше, для общей безопасности. Так, нет?
– Ага, – саркастически ухмыльнулся Борщевский. – Не будем больше за Сталина. Давай, и правда, за победу. И ты согласись, Григорьич, – лучше нас с Пашкой видишь и знаешь, где бойцов и командиров армии-победительницы родная власть видит. На каком месте вертит. И куда конкретно имеет.
– Не всех.
– Ясное дело, кто-то сам пристроился, кого-то пристроили. Но если брать по большому счету…
– Не по тому счету берешь, Ваня! – довольно грубо прервал его Гонта, теперь уже поднявшись во весь рост, упершись кулаками о поверхность стола и глядя на фронтовых друзей с высоты своего роста. – Забудь пока! Или вообще забудь о нашей встрече, разговоре этом, кто да что языком пьяным молол!
– Не таким уже и пьяным…
– Тем более! Я вот не знал бы, что делать, не окажись ты рядом! И не будь у меня возможности вытащить Пашку из дерьма! Да, я уже кое-что прикинул, решил. Вот, хотел с боевыми друзьями посоветоваться. Больше-то и не с кем. Писать Сталину я даже не думал. Павло сейчас растолковал мне самому, почему нельзя этого делать. До того, как его послушал, не понимал, почему столь очевидный выход мне не подходит. Остается быть между ними, МГБ и армией.
