Или она мучается над чистым листом бумаги, грызя ручку. Над ее головой извиваются струйки сигаретного дыма. Си не укротить океан, не заставить его журчать, как ручеек, или шептать под ветром, как горное озеро.
И тогда приходит черед депрессии, тревоге, отчаянию. Си не может найти своим чувствам ни названия, ни объяснения. В такие периоды ее утомляет ведение хозяйства, и глаза застилает белый туман усталости. Откуда это? Все кончается тем, что они с папой закрываются в комнате. Что они там делают такого, чего мы не должны видеть?
Я сижу на стуле в темной прихожей. Что с мамой? Из стенных часов выскакивает обеспокоенная кукушка, дверца хлопает.
Мир не имеет ни стен, ни крыши.
Как и я, Си боится темноты, однако в отличие от меня ее запирали в шкафу. Бабушка с дедушкой? Да, бабушка с дедушкой. Спицы чуть слышно звенят, она рассказывает. Свитера, которые вяжет Си, через некоторое время сильно растягиваются, потому что она делает слишком свободные петли. На улице зима, на континенте война. Я сижу рядом с Си на кровати.
– А что ты делала в шкафу?
– Стучала ногой в дверцу и кричала.
– Как ты могла кричать так долго?
– Я и не кричала долго, я сорвала голос. Слышишь, какой он у меня теперь безобразный?
Я киваю, хотя это неправда.
Потеряв голос, Си засела за пианино.
Она играла всю свою молодость.
Си поступила в музыкальную академию – могу представить себе, как этим гордился Абель. Но потом ее настигла болезнь, полиомиелит. Когда Абелю сообщили диагноз, он находился в Эльмхольсвике, в старом доме, который потом сгорел. Несколько дней он неподвижно сидел в кресле как громом пораженный и за все это время не произнес ни слова.
Но Си волновала только музыка. Она рассказывала, как отчаянно мяла и заламывала руки, лежа на больничной койке. Ее парализовало, мышцы груди стали нечувствительны. Но руки по-прежнему жили! Си молила Господа их сохранить. И Господь ее услышал. Болезнь стала покидать тело Си. Она опускалась все ниже, пока не дошла до левой ноги. Там она и осталась навсегда. Си охромела.
После больницы Си не могла ходить. Сокурсницы из академии носили ее вверх по лестнице на руках и сажали за инструмент. Си больше не танцевала и не бегала, как другие девушки. Зато она играла.
Я никогда не думала о маме как о хромой, потому что она не имела привычки ныть по этому поводу. Она жаловалась на что угодно: на отсутствие таланта к музыке, неспособность писать, как она хочет, невозможность справиться с собой – но только не на это.
С возрастом я стала ее избегать, прежде всего – дремлющей в ней силы, которая маскировалась под беспомощность и прорывалась наружу бесконечными жалобами на собственную никчемность. Все это было для меня слишком опасно. Сила, которую не смогла обуздать даже Си, меня и вовсе грозила стереть в порошок.
В конце концов она оставила музыку и вышла замуж за хорошего человека – моего отца, которого ее игра никогда особенно не интересовала.
Иногда мне кажется, что безжалостный тиран, который жил внутри Си, – не кто иной, как Великий обезьяний бог. Да, она играла, она делала успехи, однако потом все бросила и стала домохозяйкой, матерью и домашней учительницей музыки своим дочерям.
Тогда она начала писать, потому что нуждалась в самовыражении. Си была талантлива, очень талантлива, однако создавалось впечатление, что она постоянно выполняет чьи-то приказы. Кто-то словно диктовал ей слова, повелевал взять тот или иной тон. И Си подчинялась, потому что и сама хотела того же.
Однако иногда обезьяний бог корчил губы в презрительной усмешке и шептал Си на ушко, что она ни на что не годится. И Си опускала руки. Радость ее улетучивалась, а глаза застилала белая дымка. Она становилась беспокойной и сама не понимала отчего.
Кто же он был, ее могущественный хозяин? Кто волок ее по жизни на веревке? Иногда в облике обезьяньего бога сквозили черты Абеля. Как?! Абеля, моего доброго деда? Того, кто излучал только любовь, чьи пальцы с таким трепетом прикасались к кисточкам?
Собственно, в чем состояла миссия Си? Не в том ли, чтобы осуществить несбывшиеся мечты отца, чтобы примирить Абеля с его предательством по отношению к живописи?
Как бы ни был хорош собой этот ребенок.
Новая страна помимо прочего стала родиной детей Абеля. «Страну детей ваших должны вы любить: эта любовь да будет вашей новой знатью – страну, еще не открытую, лежащую в самых дальних морях. И пусть ищут и ищут ее ваши паруса».
Индонезийская кровь придала ее щекам темный оттенок. Длинные ресницы бабушка подрезала снова и снова и смазывала специальным маслом, отчего они росли еще длиннее.
Аккуратные, изящной формы мочки ушей прокололи едва ли не сразу после рождения, чтобы вставить в них небольшие сережки из чистого золота. Вьющиеся черные волосы не стригли. Отцу особенно нравились сильные руки Си с длинными пальцами, в которые он мысленно вкладывал художнический инструмент. Сам Абель был в те годы малодеятелен и задумчив. Он так и не смог примирить себя с тем, чем занимался. Выпиваемый на ночь стакан бромовой воды позволял ему держать нервы под контролем. Брак ничего в этом отношении не изменил.
В его жизни не хватало самого главного, хотя он достиг и финансовой состоятельности, и положения в обществе. Делец из Абеля так и не получился. Он навсегда остался художником, бросившим кисть. И жизнь его утекала сквозь пальцы.
Читать ноты Абель не умел. Но под конец ему удалось-таки исполнить свою давнюю мечту – купить фортепиано. Его доставили пароходом из Голландии, одна перевозка заняла несколько месяцев.
Однако играть на долгожданном инструменте у Абеля не оставалось времени. Он был занят счетами и описными листами, бесконечными переговорами с поставщиками и изматывающей борьбой с конкурентами. Из конторы возвращался поздно и сразу пил бром. Его неизменным состоянием оставалась меланхолия на грани депрессии. Абель жил под угрозой нервного срыва, словно изнутри его грыз некий червь.
Но однажды на стульчик перед фортепиано вскарабкалась его дочь.
В ее руках жила мелодия. Девочка пробовала клавиши пальцами, изучала их, а отец слушал. Весь вечер Абель не отходил от двери. Он так и не решился войти из опасения помешать ей. Закончив, Си продолжала сидеть, словно слушала музыку, которая звучала теперь внутри нее. В саду снова закричали ящерицы, и тут Абель вошел в комнату. Он посадил дочь на колени и стал для нее играть.
Чтобы услышать дедушкину музыку, мне достаточно закрыть глаза. В Эльхольмсвике был рояль, который занимал большую часть комнаты возле столовой.
Дедушка не играл по нотам, он импровизировал, обычно под конец дня. Одна мелодия рождала другую, печальные и меланхоличные, они сливались и расходились снова. Иногда вдруг прорывалось яростное крещендо, оно хлестало, как ливень, и рассыпалось каскадом звуков, сливавшихся в стихающие аккорды. А потом все замирало.
