Я взяла его руку, разворошила сиренево-голубые соцветия, и листья выдохнули свой аромат. Я прижала его пальцы к своему лицу и вдохнула.
– Я купаюсь в тебе.
Хэл резко притянул меня к себе и поцеловал.
– Прекрасная Роуз, – пробормотал он. – Что я буду без тебя делать?
На следующий день, когда я собрала вещи и была готова уезжать, я позвонила ему домой.
– Дорогая, – у Мазарин был встревоженный голос, – Хэл уехал сегодня утром и забрал рюкзак.
Я похолодела.
– Он оставил сообщение?
– Нет. Я думала, ты знаешь.
– Вот видишь, – пробурчала Ианта, когда я вернулась домой, несчастная, с заплаканными глазами. – Говорила тебе, до добра это не доведет.
Хэла не было три недели, и все это время я балансировала на грани и снова и снова перебирала в памяти: что же я сделала неправильно? Почему? Я ставила под сомнение все: свой ум, свое тело, сексуальную неопытность, которую Хэл находил столь трогательной. Я пыталась определить, где же дала осечку, чем его не устроила, где допустила ошибку и почему он бросил меня, не сказав ни слова.
Три недели спустя раздался звонок – я открыла дверь и увидела Хэла. Он загорел и постройнел, но ему не помешало бы принять душ, а все пальцы были заклеены пластырем.
– Надевай ботинки, мы едем в Корнуэлл. Едва не потеряв дар речи, я спросила, смеясь:
– Где ты был? Я понятия не…
Он был искренне удивлен:
– Разве я тебе не говорил? На раскопках, на севере. Изучал Древний Рим.
Я почувствовала, как белею от ярости.
– Нет, не говорил. Почему ты не предупредил?
– Теперь я здесь, значит все в порядке, не так ли?
– Уходи.
Хэл просунул в дверь ботинок.
– Я купил тебе рюкзак. Хороший.
Несмотря на его обезоруживающую мольбу о том, что он всего лишь невежественный американец, который хочет как можно лучше изучить остров, и лишь я способна быть его проводником, Ианта возражала: незамужним девушкам не положено таскаться по сельской местности с молодыми мужчинами. Но мне было наплевать, и я оставила ее стоять на пороге с гневным лицом.
Когда я вернулась, на щеках у меня играл румянец, ступни покрылись коркой, бедро зажило, и я привыкла к звукам моря. Я рассказала Ианте о Пензансе, Маразионе, Хелстоне, Сент-Мозе… о том, как мы гуляли по прибрежной тропинке, наблюдая, как горные породы меняются от гранита к сланцу; как по вечерам сидели в пабах, пили пиво и сидр и ели рыбу с жареной картошкой. Естественно, я не рассказывала ей о ночах, бело-фиолетовых ночах, когда я сдирала пластырь с его изувеченных пальцев и одну за другой целовала ранки, нанесенные молотком и резцом. Или о том, как Хэл переворачивал меня, меняя позы до тех пор, пока мне не начинало казаться, что я сейчас умру – не от удовольствия, а от любви.
Это было не просто увлечение. Я не собиралась вести себя как развеселая независимая девчонка. Мне нужны были серьезные отношения. Я не хотела, чтобы эти невероятные чувства промелькнули и улетели прочь, как птицы, покружившись над кукурузным полем. Мне хотелось, чтобы Хэл оставил на мне отпечаток, а я – на нем. Хотелось, чтобы наш роман обрел вес и глубину; хотелось с пониманием перейти от невинности к неизведанной страсти, пронизывающей каждое нервное окончание, пульсирующей в каждом ударе сердца.
В Фоуи мы свернули на Сент-уэй, ведущий в Падстоу: проселочная дорога длиной примерно в тридцать миль. «Путь торговцев бронзового века и миссионеров из Уэльса и Ирландии».
Мы любовались церквями и серыми надгробиями, эпитафиями утопленникам, жертвам чумы, и я подумала: не стоит обманывать себя, дух кельтов до сих пор властвует здесь – это страна огня и страсти.
В Порт-Айзек дорога свернула на север, и местность стала более холмистой. Хэл то и дело устраивал привал, чтобы помассировать мне спину в тех местах, где лямки рюкзака впивались в кожу, но мы продвигались быстро. Наконец за очередным поворотом мы остановились.
Под нами ревело море, чайки кружились над термальными источниками. Перед нами поднимались монументальные черные утесы; на их вершинах виднелись остатки стен с соляными потеками. Руины замка Тинтагель.
Я сняла рюкзак и села на жесткий и упругий торф. Я устала, губы и кожа пропитались солью. Хэл опустился на корточки позади меня.
– Надеюсь, это не последнее путешествие.
– Я тоже, – ответила я.
Хэл обхватил колени и стал рассказывать о подъемах в горы, о пересечении пустыни и о поисках долины, где выращивают жесткие абрикосы, а потом вымачивают их в родниковой воде.
Море, безразличное и беззаботное, омывало пляж. Мне вдруг стало холодно. Я подумала о рогаликах, которые пекла Ианта, о пламени, потрескивающем в камине; о том, как далеко все это от долины, где растут жесткие абрикосы.
Потом, спрятавшись за утесом на пляже, мы ели сэндвичи и рассказывали истории о замке.
Осторожно ступая по сланцу, перешагивая через затопляемые во время прилива водоемы, беременная королева Югрейна запахнула на раздавшемся теле отороченную мехом накидку и с треском захлопнула дверь. Поднявшись наверх и приготовившись родить сына по имени Артур, она поблагодарила Бога за убежище, где могла укрыться от насилия, погубившего ее мужа.
Чайки проносились мимо высоких арочных окон, где когда-то король Марк поручил своей жене Изольде, чья талия была не шире ладони, властвовать утесом и морем. А потом в замке остановился юный рыцарь, чтобы принести присягу королю. Его звали Тристан.
– Несчастливые истории, – заметила я. – Мать, оставшаяся в одиночестве, покинутый муж, любовники, которые умирают.
Хэл обнял меня крепче. Сквозь куртку я ощущала биение его сердца.
Глава 13
Когда я носила Сэма, то глотала витамины и препараты, содержащие железо, литрами пила молоко и отказалась от вина, кофе и карри. Спала днем, регулярно ходила на осмотр к дантисту и каждую неделю заглядывала в учебник: что за это время произошло со скоплением клеток, впоследствии ставших маленьким футболистом? Я твердила малышу, что делаю все возможное, чтобы предоставить ему шанс; что, пусть и с большим трудом, но я поняла, что отказ от любимых лакомств и прочие небольшие изменения в поведении жизненно важны для его будущего.
Время тянулось бесконечно, недели медленно сменяли друг друга; март еле-еле кончился. Апрель и май ползли медленно, очень медленно. Пришел июнь, а моя горестная беременность никак не хотела заканчиваться.
Старые воспоминания намного острее и отчетливее недавнего прошлого. Думая об этом, я поняла, что именно с этим – отчасти – и боролся Натан, когда Минти заставила его критически взглянуть на свою жизнь. Ему показалось, будто те резкие старые воспоминания значили больше, чем размытые, спутанные, лихорадочные моменты нашей семейной жизни. Он боялся, что мое сладкое, живое пробуждение сексуальной страсти и любви к Хэлу запомнилось мне сильнее, чем годы, проведенные с ним.
