Затем я глубоко вздохнула — и перешла свой мост. Исключительно по необходимости. Назад пути не было, я проглотила страх и поставила ногу на хлипкую конструкцию.
Я понимала, почему Петизо пропустил меня вперед. Как только я перенесла на него свой вес, мост начал колебаться, словно каноэ, так что второму человеку, ступившему на мост, пришлось намного труднее. Но рожденный и выросший здесь, Петизо непринужденно справился с этой задачей. После нескольких шагов я освоилась и легко держала равновесие. Мост качался менее пугающе. Казалось, мы плывем на воздушном шаре над пейзажем несравненной красоты. Стояла тишина, если не считать легкий корабельный скрип моста и рев водопадов. Я даже не слышала козьих колокольчиков или перезвона часов. На полпути мы оказались прямо над первой цепочкой водопадов. Гладкая зеленая вода лилась через пороги, кипела и падала в белую пену, затем летела вниз через выступ по новым и новым порогам. Солнце было почти в зените. Оно освещало белые водопады и потоки, вызывая в гремящей пене мириады крошечных радуг.
Последние несколько шагов дались легко. Я привыкла к сомнительной конструкции и закончила путь неуклюжей рысью, словно делая финишный рывок в беге в мешках. Петизо последовал за мной, восхищенно смеясь над моей скоростью и мастерством. На другой стороне мы присели на большой валун, я обняла колени, рассматривая ужасающе грандиозную картину, а Петизо — улыбаясь моему искреннему страху.
Тысячи, возможно, миллионы лет назад это ущелье далеко внизу пробил бурный поток. Скалы с обеих сторон, между которыми висел веревочный мост, возможно, оставались естественным скальным мостом, пока его не уничтожили землетрясения и эрозия, перерезав глубокое русло величественными порогами и гигантскими валунами. Даже теперь на утесе виднелись глубокие темные шрамы, а валун, на котором мы сидели, перерезала свежая трещина, на которой еще не успели появиться ростки лишайника.
Но жизнь продолжается, подумала я, когда Петизо нетерпеливо потянул меня за собой. Контрасты и быстрое изменение, сказал дон Рамон. Зеленые долины и жестокие горы. Яркое солнце и внезапная экваториальная ночь. Слезы и смех.
Пока было солнце и смех. Петизо проскочил передо мной, убрал с пути самый крупный камень и поклонился в изысканной манере, которая мягко высмеивала чопорность чарагвайского джентльмена. Безоблачное солнце едва вышло из зенита, когда мы услышали первый звук колокольчика и учуяли запах дыма. Вдали прокукарекал петух.
С триумфом Кортеса двадцатого века Петизо ткнул пальцем на след коровьего копыта потом отпечаток лапки цыпленка, показывая, что скоро мы прибудем домой. Потом дорожка пошла по склону вниз, и в лощине я заметила худых домашних птиц, рывшихся в мшистом сланце. А вскоре показались и хижины, большинство были прилеплены к склону холма, все с крышами из тяжелой зеленой соломы и с крошечными окнами, чтобы не впускать солнце.
Очевидно, жители деревни вели свой календарь, и нас ждали. Дюжина обитателей вышли из домов приветствовать нас в воскресных черных костюмах, ярких цветных пончо и фетровых шляпах. Нас встречали по-чарагвайски, с искренней радостью, громкими хлопками и топотом ног. Удивительно, но несмотря на то, что немногочисленным жителям было под семьдесят, горы зазвенели от смеха и аплодисментов.
Перед комитетом по встрече нас ждало барбекю из точеного камня и железных сеток, не менее впечатляющее, чем на лужайке резиденции или в гасиенде «Дель Ортега». На нем жарился сладкий картофель. Старая леди с волосами, заплетенными в фантастически сложные косички, протянула руки. Петизо помчался к ней, потянув меня за собой. Многословно и подробно на диалекте деревни он, казалось, объяснял не только историю моей семьи, но и давал урок языка. Проскользнуло слово inglesa[18]и «добро пожаловать». Петизо время от времени неистово махал поучительным указательным пальцем. Потом с многочисленными кивками их обоих леди обратилась ко мне.
— Добро пожаловать, сеньорита inglesa, — серьезно сказала она. Я улыбнулась в ответ, но солнечный свет и смех мгновенно померкли. Слово inglesa слишком живо вызывало в моей памяти Джеймса Фицджеральда и его желание избавиться от неэффективной замены Еве.
Но смех в Чарагвае всегда поблизости. Я распаковала холодное мясо, жареных цыплят, рыбные деликатесы, пудинги, которые Чико уложил для меня, и мы все вместе уселись на корточки вокруг огня. Вместо тарелок мы использовали большие полированные плоские камни с мясом, жареным картофелем и артишоками, которые растут здесь в изобилии. Пили мы ледяную воду из горного потока. Я избежала каменных кувшинов с местной огненной водой, которая, как Мораг предупредила меня, крепче солодового виски на ее родине. Радио и часы были распакованы и вызвали неописуемый восторг. Тиканье часов и звуки популярной группы по радио утонули в смехе и разговоре. Если я не забыла о Джеймсе Фицджеральде, то, по крайней мере, загнала его в самый дальний уголок сознания.
Он любит другую — он сам сказал. Он вел себя, как я и ожидала, благородно и честно. Теперь он считает, что для всех лучше, если я вернусь домой. А именно этого я хотела, не так ли?
Я не хотела оставаться. Я хотела бежать из этой страны на вершине бобового стебля. Вернуться в безопасный кабинетик в Лондоне, где я, если получится, встречу хорошего молодого человека и буду жить-поживать.
Но я не могла. Поскольку для меня существует только один человек. Я на мгновение подавилась куском горячего картофеля. Прабабушка Петизо любезно спросила о сеньорите inglesa. Петизо отрицательно покачал головой, сделал большие глаза еще больше и завел другой бесконечный рассказ. Старая леди взглянула на меня с глубоким интересом и состраданием.
Если только, подумала я, улыбаясь и бормоча по-испански заверения о восхитительности картофеля, если бы только я могла возненавидеть Джеймса Фицджеральда. Я была намного счастливее, когда так искренне ненавидела его вначале. Когда я могла раздражаться и возмущаться его резкой критикой моей дружбы с доном Районом, моего незнания правильной комбинации цифр, ношения неподходящего платья, нарушения несчастного hora inglesa, я стояла на твердой почве. Но я не была защищена от его доброты и заботы. Тогда почва колебалась, и моя защита рушилась. Труднее всего в мире, когда с тобой обращается ласково, с состраданием и нежностью мужчина, который любит другую.
Внезапно все встали. Мое заталкивание Джеймса Фицджеральда в дальний уголок сознания было прервано. Самая молодая женщина среди наших хозяев и хозяек собрала каменные тарелки. Кружки налили заново, подняли, и все взгляды обратились на меня. Раздался крик: «Сеньорита inglesa!», сопровождаемый индейскими шепотами добрых пожеланий. Все дружно выпили и вновь наполнили кружки. Впоследствии я узнала, что пить за одного человека считалось плохой приметой. Тост должен быть двойным. Как наше «другое крыло». После консультации между Петизо и его прабабушкой словно пароль распространилось другое испанское слово, и все тщательно заучивали его. Наконец поднялись кружки.
— El Jefe[19].
