— За что?
— За честность. Легче обманывать себя, чем говорить правду. Я готов поспорить, что дома вы так же прямолинейны.
Она смутилась.
— Зачем вы это говорите?
— Вы кажетесь честным человеком.
Какая ирония! Деборе вдруг пришло в голову, что, вполне возможно, ее просто заманивают в ловушку.
— Быть прямолинейной и быть честной — не одно и то же. Прямолинейность может причинить боль. Я пытаюсь быть честной, не причиняя боли.
— Говорите то, что думаете.
Снова ирония.
— Обычно да.
— А когда нет?
Она глубоко вдохнула.
— Когда честность может предать доверие. — Дебора подумала об утреннем разговоре с Грейс. — Моя дочь рассказывает мне о своих друзьях, и это мне приходится держать при себе.
— Что-то серьезное?
— Иногда. Это бывает сложно. Если бы Грейс сказала мне, что кто-то из ее друзей собирается вскрыть себе вены, мне было бы трудно ничего не предпринимать. Нанесение себе увечий — это крик о помощи.
— Разве Грейс этого не поняла бы?
— Надеюсь, поняла. Она, возможно, не захочет знать подробности, например, кому я позвонила. Но ей скорее всего станет легче, если я разделю с ней ответственность.
— Потому что она вам доверяет. А вы кому доверяете? С кем разделяете ответственность?
— С папой, когда дело касается работы.
— А дома?
— Иногда с сестрой. Чаще сама с собой.
— А ваш бывший муж занимается детьми?
«Конечно, — хотела сказать Дебора. — Он им все время звонит». Так было бы менее унизительно для нее. Но ведь речь шла о лжи.
— Не очень активно, — сказала она, стараясь, чтобы голос не изменился. — Он живет другой жизнью.
— Но у него все еще есть двое детей.
— Он полагает, что я в состоянии справиться самостоятельно.
— И вас это устраивает?
— Нет, конечно! — взорвалась Дебора. — Всю жизнь люди считают, что я могу справиться самостоятельно, и обязанностей у меня все больше и больше. Бывают моменты, когда ответственность вызывает у меня отвращение! — И тут она заметила, что в дверях ее кабинета стоит Хол. — Кстати об ответственности. Мне пора. Можно, э-э, оставить вам номер моего мобильного? — спросила она.
— Пожалуйста. — И через несколько секунд она услышала: — Записал.
— Вы сообщите мне, если что-то узнаете?
— Конечно.
Делая вид, что она разговаривает вовсе не с человеком, который может вызвать ее в суд за убийство своего брата, Дебора повесила трубку и встретилась взглядом с Холом. У него был мрачный вид. Ее охватило нехорошее предчувствие.
— Ты разговаривал с Джоном?
— Давно, — ответил он. — Новостей нет. Я думал, что смогу тебе что-то сообщить. Благодаря гриппу, возможно, понадобится еще неделя. В лаборатории не хватает людей для расшифровки данных.
Дебора расстроилась. Она все время говорила себе, что Грейс ничего не нарушила, но не могла успокоиться, пока окружная полиция этого не подтвердит.
— А если бы речь шла о том, что пьяный водитель въехал в толпу и сбил пять человек? Болезнь так же задержала бы отчет и позволила преступнику разъезжать по дороге?
— Нет. Преступник был бы в тюрьме. Это совсем другое. Есть свои приоритеты. Твое дело не очень срочное.
— Хорошо им говорить, — сухо произнесла Дебора. — Ведь это я нахожусь в подвешенном состоянии. Ты же, наоборот, выглядишь так, словно только что из спа-салона.
Волосы Хола были влажными и причесанными, а щеки слегка покраснели.
— Не из спа-салона, — сказал он, — а с рэкетбольного корта.
Обеспокоенный голос Карен эхом отозвался в ушах Деборы.
— Где это?
— В спортзале в Бостоне, — ухмыльнулся Хол. — Недалеко от здания суда.
— Не знала, что ты играешь в рэкетбол.
— Я не играю. Но несколько моих друзей серьезно этим увлекаются. Я попробовал, чтобы понять, то ли это, что мне нужно.
— И? — спросила она, думая, что спортзал в Бостоне обеспечивает долгосрочное прикрытие.
— Может быть, — ответил Хол. Похоже, он был приятно удивлен. — Я имею в виду, я никогда так не потел. Как кардиотренировка это просто отлично. А ты что думаешь? Следует мне этим заниматься?
— Я думаю, — сказала Дебора, — что ты должен найти спортзал поближе. И в следующий раз взять Ка с собой.
— Ка играет в теннис, — спокойно возразил он. — У нее нет времени на рэкетбол.
— Она бы нашла время, если бы ты попросил.
— Чтобы она у меня выиграла? Ни за что. — Он склонил голову набок. — Она тебе звонила?
Дебора кивнула.
— Я же сказал ей, что буду в Бостоне, — пожаловался Хол. — Она заставила мою секретаршу обзвонить всех на свете. Что с ней происходит в последнее время?
— Ничего такого, чего нельзя было бы решить, ответив на звонок мобильного. А если ты понадобишься клиенту?
— Ни один клиент не может быть настолько важным, чтобы не подождать часок.
Если это так, — сказала Дебора, и в ее словах была только доля шутки, — я поищу себе другого адвоката. Если Джон позвонит, я хочу сразу же знать об этом.
10
Дебора вернулась к бумагам на столе, но мысли ее были далеко. Она то сердилась из-за звонка Дина ЛиМея, то вспоминала довольное лицо Хола, то думала о Кельвине МакКенне. Исходя из слов его брата, получалось, что Кельвин МакКенна был немного зациклен на порядке. А разве она не такая? Она любила, когда все было так, как положено. И шло по плану. Ей понятен был комфорт, который ощущал Кельвин МакКенна, зная, чем заканчиваются исторические книги.
Одной из самых больших проблем, с которыми пришлось столкнуться Деборе в первые несколько месяцев после ухода Грэга, была неуверенность в завтрашнем дне. Даже когда документы для развода были готовы, в глубине души она верила, что он одумается и поймет, как глупо поступает.
Она всегда обвиняла его. Но сейчас, когда злость ушла, Дебора понимала, что все относительно. Они оба были виноваты.
Что же касается лжи о том, кто был за рулем в тот вечер, когда умер Кельвин МакКенна, в этом виновата она одна. Вскоре, когда зазвонил телефон, Дебора почувствовала на своих плечах всю тяжесть этой вины. Это была Мара Уолш, школьный психолог.
— Я знаю, ты, должно быть, занята, Дебора. Прошлая неделя оказалась для тебя непростой. Но я беспокоюсь о Грейс.
Дебора сглотнула.
— Почему?
— Другие дети перенесли смерть Кельвина МакКенны довольно спокойно. Мы создали команду специалистов для консультаций, но это мало кому понадобилось. Все достаточно хорошо относились к МакКенне, но дети не восприняли его смерть как личную утрату. У некоторых учителей складывается особое взаимопонимание с учениками. У Кельвина этого не было.
