Юля знала, что худоба худобе рознь. Та стройность, которой она добивалась для своих клиентов, была стройностью здоровых людей. Здоровье – вот главная задача, которую старалась решить Юля. Именно поэтому она считала себя в первую очередь врачом.
Теперь ей предстояло стать бизнесменом и врачом одновременно, узнать, совместимо ли это. Стремление к прибыли и соблюдение клятвы Гиппократа – могут ли они ужиться в рамках отдельно взятой судьбы.
Подумав обо всем этом вечером после открытия, Юля уснула. Ее ждала новая жизнь и еще восемь недель повышенной активности фенилэтиламина.
* * *
Сергей Иванович ждал, когда зарастет дырка на горле. Воротник рубашки не закрывал ее, а ездить на официальные встречи с кровоточащим шрамом или в бинтах было неприлично. Поэтому он сидел на больничном. Врачи из кремлевской больницы в целом одобрили Юлины действия; если бы в ее распоряжении оказались другие лекарства, радикальный разрез горла не потребовался бы, но содержимое аптечки было ограниченным и стандартным, и поведение Юли в сложившейся ситуации было признано правильным.
Сергей Иванович был поражен тем, как решительно Юля разрезала его горло. Она сможет спасти его и в другой раз. Она сможет закрыть его от неуверенности, опасностей, страхов. Чем чаще на досуге он вспоминал о Юле, тем больше ему нравилась идея новой семьи. Брак с умной успешной женщиной, доктором наук, укрепил бы его личный статус. В его среде чаще всего встречались браки, когда в пору кризиса среднего возраста обычно почтенные, уравновешенные и очень занятые люди вдруг женились на своих помощницах, или ушлых студентках, или вовсе на первых встречных-поперечных, не всегда красивых, но всегда молодых, стервозных и предприимчивых. В случае с Юлей вся история могла иметь исключительно респектабельный вид. Их отношения были бы партнерскими, когда один состоявшийся человек соединяет жизнь с другим состоявшимся человеком. Это не был бы пикантный анекдот, когда наложница начинает вертеть своим «господином», шантажируя его плотскими утехами и побуждая к несолидным и опрометчивым поступкам, так легко разрушающим имидж. Еще несколько лет назад адюльтеры и мезальянсы сильных мира сего не влияли на их карьеру. Но правила жизни бюрократической верхушки все более отчетливо стали принимать вид, казалось бы, ушедших в прошлое советских правил, не допускавших бульварных эскапад и публичной аморальности. Юля с ее нечеловеческой уверенностью, надежностью и сдержанной прохладной красотой представлялась Сергею Ивановичу настоящим ангелом в библейском смысле этого слова, существом, безусловно, высшим, но при этом снисходительным. Здесь не было опасности ошибиться, опозориться, нарваться на скандал, чего позволить себе он не мог и не хотел. Прельщали ли его радости брачного ложа? Определенно прельщали. Но его чувство не было животной страстью старого сатира к юной нимфе, это было рыцарское чувство благородного короля Артура к не менее благородной леди Гиневере. Во всяком случае, именно так это рисовалось предавшемуся любовным грезам хворому чиновнику.
* * *
Люся испытывала муки творчества. Может быть, впервые в жизни. Никогда прежде в своих кулинарных изысканиях ей не приходилось двигаться в определенном направлении, не сворачивая ни вправо, ни влево, запрещая себе экзотические ингредиенты, соблюдая калорийность, ограничивая объем. Она пробовала, выплевывала. Затем создавала другую комбинацию, снова пробовала и снова выплевывала. Люсе не удавалось новое блюдо. Ей не нравился ни его вкус, ни внешний вид.
Карма наблюдала за Люсиными муками издалека.
В разгар мук Люсе позвонила ее двоюродная сестра, с которой они в молодости общались много и радостно, но с тех пор, как Люся стала злобным бирюком, общение их сводилось к поздравлениям друг друга с праздниками. Сестра умоляла Люсю пойти с ней на концерт знаменитого заезжего тенора. Ей бесплатно, с барского пл еча ее босса, у которого нашлись другие дела, достались дорогущие – триста долларов каждый – билеты на концерт в отреставрированный Малый оперный театр. Люся ни за что не пошла бы, если бы не запредельная цена. Ей хотелось знать, что ей покажут за такие деньги.
Она язвительно думала, что новые хозяева продали в антикварные магазины огромное количество антикварных кресел из партера и лож и огромное количеств о антикварных же бронзовых светильников, – этих денег самих по себе хватило бы на полную реставрацию. Однако поход в театр мог потешить ее ненависть к миру. И она согласилась. Кроме того, следовало отдохнуть от злосчастной спаржи с креветками.
Но, придя в театр, Люся не могла не оценить явных изменений к лучшему. Сестра не переставала восхищенно щебетать, Люся же молчала и ехидно щурилась. Пока что она не смогла придумать ни одного повода для злости. Исчез запах капусты и плесени, годами витавший в этих неухоженных прежде стенах. Кресла стали удобными, проходы – широкими. Люся без труда и с комфортом втиснула свою внушительную филейную часть в кресло, и оно не покачнулось и не скрипнуло, как это бывало раньше.
– Тембр тенора благотворно влияет на женскую гормональную систему, – сказала Люсе сестра. – У тебя как с гормонами, все в порядке?
Люся знала, что с ее гормонами все, напротив, в полном беспорядке. Но ни секунды не верила, что тенор может ей чем-то помочь.
– Вот почему главная аудитория теноров – женщины после сорока, – продолжала Люсина сестра. – Им становится хорошо от звуков такого голоса.
Люся долго обшаривала глазами все вокруг, выискивая, к чему бы придраться, и обнаружила-таки два недочета: часы над сценой выглядели неподобающе технократично в барочном интерьере и потолочный плафон остался неотреставрированным. Больше ничего дурного найти она не смогла. И вот начался концерт.
На сцену выбежал тенор – низкорослый, голубоглазый и темноволосый. В его чертах отчетливо проявляло сь средиземноморское происхождение. Был он определенно простолюдин, и до изысканности некогда любимого Люсей Пласидо Доминго – раньше она все-таки кое-кого любила – ему было далеко. Одет он был в «Дольче и Габбана» и пересидел в солярии, однако его традиционная ориентация была вполне очевидной. Лет ему было сорок – сорок пять, но он сохранил мальчишескую стройность и подвижность.
Люся готова была зарубиться на сто баксов, что не получит от его пения никакого удовольствия. «Попсач, – думала она, – Басков поганый, те же ухватки».
Следом за тенором на сцену вышла сопрано, сопровождавшая его в турне. Это была медноволосая ирландка странного сложения. Она была худощавой и тяжеловесной одновременно, с походкой гренадера, но миловидным лицом. Заиграл оркестр, тенор запел. Дирижер заглядывал в лицо тенору, как чуткая, внимательная любовница, стараясь попасть в такт дыханию или убирая скрипку, когда певец вытягивал красивую ноту.
«Подлиза, низкопоклонник перед знаменитость ю», – думала Люся.
Ожидая своей очереди в дуэте, сопрано смотрела на тенора, приоткрыв рот, реагировала на его мимику, дышала все тяжелее и на глазах попадала, попадала, попадала под его чары. Когда тенор, завершив музыкальную фразу, посмотрел на сопрано и взял ее за руку, сопрано сглотнула, и Люся поймала себя на том, что сглотнула вместе с ней. Люсе стало стыдно, что она тоже поддается. Она забеспокоилась, вдруг кто-нибудь заметит, что сама великая и ужасная Люся позволила увлечь себя какому-то макаронному вертопраху. Она огляделась по сторонам, но все смотрели на вступившую в дуэт сопрано, и до Люси никому не было никакого дела.
