Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
Часа через два делали остановку в доме одного приветливого бабая («мужчина»), с которым долгие годы водил дружбу бригадир Голованов, и угощались разными туркменскими яствами про запас. Хозяин рассаживал вахту в саду, под абрикосовым деревом, на дастархане (симбиоз обеденного стола и дивана) и первым делом поил гостей зеленым чаем, пока его апа («женщина») доводила, как говорится, до ума огненную шурпу, плов из курицы и домашнюю пахлаву. Иван Зуев с похмелья выпивал этого чая чуть не ведро и с тоской посматривал на ящики со спиртным, помещенные в стороне: в одном ящике было вино, закупоренное красной «бескозыркой», в другом – водка (белая «бескозырка»), в третьем – двадцать бутылок дагестанского коньяку.
Добравшись до места, команда принимала вахту от сменщиков и бралась за работу, превозмогая зной и несносную духоту. Солнце изо дня в день палило так безжалостно, что сначала нужно было переобуться в самодельные шлепанцы, состоявшие из толстой деревянной подошвы и полотняного хомутка. Как-то Михаил ненароком приложился плечом к косяку рубки и получил ожог второй степени, который очень долго не заживал.
Обязанности матроса второй статьи были несложные: Миша драил палубу корабельной шваброй, натирал мелом медные части, ставил по берегам якоря, за которые цеплялся лебедочный трос, приводивший судно в движение, досматривал сети и доставлял на борт пойманную рыбу, главным образом усача. Поскольку начальство снабжало вахту единственно галетами и сгущенным молоком, мужики только этим усачом и спасались: нальют полказана хлопкового масла, запустят с верхом огромные куски рыбы и поставят ее жариться на огонь. Да раз в два дня старик туркмен привозил в детской коляске канистру питьевой воды, такой мутной, затхлой и словно бы присоленной, что пить ее было невмоготу. Каналгельды каждый раз выговаривал старику:
– Вот билад какой, опять плохая вода привез!
Работали весь световой день, а как стемнеет, шли спать не в кубрик, где кишмя кишели микроскопические насекомые, которые выводятся зловонной мазью и керосином, а располагались на берегу. Миша расстилал на песке большой-пребольшой брезент, вбивал по углам металлические штыри и натягивал по периметру просмоленную веревку, которую не любят фаланга с гюрзой, и вахта ложилась спать. Миша засыпал последним, даром что мучительно уставал; он долго смотрел на звезды, те же, что сеяли свой мерцающий свет и над Петропавловской крепостью, Исакием и Литейным, прислушивался к ночным звукам пустыни, а потом из-за высокого правого берега выплывала луна, на гребень выходила стая шакалов и поднимала печальный вой. Бригадир сквозь сон скажет:
– Матрос Горелик, даю отбой.
Тогда Миша поворачивался на бок и засыпал.
Вахта продолжалась три дня, и по возвращении в Мары он, весь пропахший солнцем, соляркой и как будто агар-агаром, шел в дом тещи, почему-то чрезвычайно довольный самим собой; надо полагать, приподнятое настроение возбуждало в нем, помимо всего прочего, то приятное обстоятельство, что он действительно зарабатывал больше, чем адмирал.
Первым делом Миша умывался в саду, а потом садился за стол и съедал тазик борща цвета свернувшейся крови, который его теща готовила как никто. Селезнева всегда садилась напротив, смотрела ему в рот, подперев голову руками, и говорила всякую чепуху.
Но вот как-то раз, когда Миша, вернувшись с вахты, уплетал свой любимый борщ, жена затеяла неожиданный раз говор.
– Ну хорошо, – сказала она, – ну купишь ты этот несчастный «Запорожец», а на какие шиши мы будем дальше существовать?
– Пойду ночным сторожем или мойщиком в троллейбусный парк, – сказал Миша. – Плюс стипендия, да еще можно бомбить на «Запорожце» по выходным…
– Положим, в твой нужник на колесах не сядет ни один порядочный человек. Дальше: стипендия у тебя тридцать два рубля, в троллейбусном парке тебе положат рублей восемьдесят, не больше, и в результате мы имеем сто двенадцать целковых на все про все. Спрашивается: можно так жить человеку, который уважает в себе высшее существо?!
Миша ответил:
– Можно.
– А я говорю – нельзя! И чего я только, идиотка, за тебя вышла?! И за что мне судьба такая – всю жизнь копейки считать, за что?! В общем, надоело мне все до чертиков, особенно ваш питерский романтизм!
Миша был настолько потрясен этой декларацией, что не донес до рта ложку с борщом; он вытаращился на Селезневу и на мгновение-другое оцепенел. Затем, ни сказав ни слова, он поднялся из-за стола, надел в сенях свою клетчатую кепку и был таков.
Он шел центральной улицей куда глаза глядят и с каждым шагом все острее чувствовал себя оскорбленным жестоко и, главное, ни за что. Он остановился у памятника Ленину, больше похожему на какого-нибудь чингизида из малоизвестных, и стал шарить у себя по карманам в надежде обнаружить хоть какие-то деньги, которых могло бы хватить на билет до ближайшей российской станции, и вот что он при себе нашел: паспорт, старую квитанцию из обувной мастерской, тридцать пять копеек денег, канцелярскую скрепку, полпачки сигарет «Прима» и спичечный коробок. Мишу, впавшего было в отчаяние, утешило, впрочем, то, что у него на безымянном пальце левой руки было золотое обручальное кольцо, которое он и продал в ближайшей скупке за двадцать восемь рублей, и, сев в разбитый рейсовый автобус, поехал в аэропорт. Миша посчитал, что за такие деньжищи он точно до Питера долетит.
На месте оказалось, что билет домой стоит тридцать шесть рублей с копейками, хоть иди и побирайся, презрев свою интеллигентскую закваску, и, видимо, ему предстояло задержаться в Каракумах на неопределенное время, если не навсегда. Печаль его, отягощенная чувством оскорбленности, какой-то жадной любовью к Селезневой и беспомощностью перед грабительскими тарифами «Аэрофлота», была так велика, что в горле встала удушающая слеза. С горя он решил пропить свои несчастные двадцать восемь рублей, а там пускай будет, что будет, хоть война, хоть эпидемия люэса, хоть потоп.
Как раз напротив здания аэропорта был пивной ларек, где приторговывали водкой в разлив и вяленым усачом. Поначалу у ларька не было никого, но когда Миша уже несколько захмелел от полстакана водки и большой кружки пива, к нему присоединилась компания гражданских летчиков в синих фуражках и форменных кителях. Компания была шумная, веселая, молодая, скорее всего только-только вернувшаяся из рейса и жаждавшая основательно погулять. Михаил, чуть хмельной и раздавленный своим горем, не попадал в настроение экипажа, и (как потом выяснилось) бортинженер Егоров его спросил:
– Чего закручинился, орел молодой? Если выпить не на что, так ребята угостят, или мы не русские мужики!
Миша в ответ:
– На орла я, кажется, не похож. А угостить я и сам могу. Эй, кто там на вахте: гони на всех по стакану водки, кружке пива и порции усача!
Словом, пошла гульба, которая потом продолжалась в общежитии летного состава и разных наземных служб. Миша не столько пил, сколько тяжело вздыхал и окаменевшими глазами смотрел в стакан. Когда в очередной раз вышли на воздух покурить, бортинженер Егоров ему сказал:
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
